«У меня нет тоски по советским временам»

– Олег Валерианович, как всегда, мы начинаем разговор с нашими гостями с вопроса об отношении к прессе…

– Я регулярно покупаю «Новые Известия». Мне газета нравится, как и ваш журнал «Театрал». В первую очередь радует, что статьи в журнале профессиональные. А если вообще говорить о нынешней критике, то, мне кажется, она стала менее профессиональной.

– В вашей жизни были случаи, когда критика помогала в работе?

– Да, несомненно. Ну вот, например, замечательный ленинградский театровед Раиса Беньяш написала когда-то о «Дяде Ване» статью, часть которой была посвящена моему исполнению роли Войницкого. И вы знаете, она подметила те вещи, которые я не замечал у себя, и мне это очень помогло. Такое нечасто бывает в среде театральных критиков – видеть то, чего не знает артист. В работе артиста много загадочного. Невозможно угадать – получится у тебя образ или нет. Вот, казалось бы, ты все знаешь о человеке, которого будешь играть. Знаешь, о чем он думает, понимаешь, какая сверхзадача у героя… а сыграть ничего не можешь. Пустота. А то вдруг находится какое-то слово, и все оживает.

– Есть ли закономерность: чем выше уровень театра, тем выше критика?

– Конечно, ведь уровень критики возникает от своеобразного «совокупления» критика с тем, что он видит на сцене. И если это происходит, то уровень сам по себе повышается. Но это в идеале. Часто же бывает так, что критик не хочет понять режиссера. Ну вот недавно я читал статьи о спектаклях Марка Захарова «Женитьба» и «Вишневый сад». Очень спорные спектакли. И статьи в основном недоброжелательны. А я впервые понял в ленкомовской «Женитьбе», почему Подколесин сбегает в окно. Ведь невозможно исправить что-либо в жизни, просто женившись. Или, например, «Вишневый сад». В ряде мест у меня возникало то самое чеховское ощущение, которое в юности я испытывал во МХАТе, когда смотрел чеховские спектакли. Значит, режиссер ищет и находит путь к сердцу сегодняшнего зрителя, и критик именно это должен увидеть и приветствовать…

– Ваша коллега по сцене Светлана Крючкова говорила нашей газете в интервью, что сегодня критика в Петербурге очень злобная…

– Да, причем, мне кажется, так было всегда. Например, в свое время редактор журнала «Театр и искусство» Кугель в любой статье ругал Алексеева (фамилия Станиславского при рождении. – «НИ»), а в статье о спектакле, в котором тот не был занят, писал: «Спектакль был бы еще хуже, если бы в нем был занят господин Алексеев». Вот и у нас такая критика. К тому же современная критика поднимает на щит новую концептуальную режиссуру, которая гибельна для театра.

Лучшие дня

Лучший «рок-голос» 80-х Посетило:8982

Джем Мэйс - Отец современного бокса Посетило:8970

Юрий Яковлев: 'В кино я гость, в театре я на равных' Посетило:6736

– В каком смысле?

– Я видел ряд чеховских спектаклей, в которых не было и намека на реалистическую декорацию, на бытовизм, но высекалась необходимая чеховская энергия. Например, спектакль театра «Около дома Станиславского» – «Вишневый сад». На первый взгляд, никакого отношения к Чехову он не имеет. У Гаева на голое тело наброшено черное пальто. Казалось бы, какой тут Чехов! Он стоит на фоне беленой кирпичной стены… Но вдруг! Проводит по стене пальцем и говорит: «Сад – весь белый». У меня мурашки по коже. Почему? Неизвестно, хотя именно тут и должны быть мурашки. Режиссер благодаря этому жесту высек во мне чеховское чувство. Вот это самое главное. Но когда режиссер ставит «Дядю Ваню», из которого мы узнаем, что Войницкий еще до начала спектакля сожительствует с Еленой, – я этого не понимаю. Из-за чего тогда вся трагедия? Задача режиссера – раскрыть, докопаться до чувств, руководящих персонажами, а не втискивать Чехова в клетку собственных концепций.

– Кстати, на сцене БДТ вы сыграли ряд чеховских персонажей. Всегда ли ваше «общение» с Чеховым проходило успешно?

– Не всегда. И опять же, по непонятным причинам. Вот сыграл я для себя вполне успешно Войницкого в «Дяде Ване» – любимая роль, в которую я вложил всю свою жизнь. До этого я играл Андрея Прозорова в «Трех сестрах». Тоже хорошо получилось – спектакль чудесный. Потом мне дают Гаева из «Вишневого сада». Казалось бы, Господи, что тут играть?! Чехова я чувствую. Гаев, продает усадьбу… Приступил к работе – и ничего не вышло. Или противоположный пример – образ Джингля в «Пиквикском клубе» репетировал недели две всего. А Джингль – одна из самых моих живых ролей.

– Если вспомнить «Вокзал для двоих», «Служебный роман», «Осенний марафон» и другие фильмы, то удивляешься – целый ряд диаметрально противоположных героев вы создали без особого грима. Это как по Станиславскому, что в каждом из нас много всего понамешано?

– Конечно. Станиславский сказал: хорошему актеру не нужна никакая система, а вот плохому артисту она нужна. Она поможет ему подняться до уровня хорошего. И он прав. Актер должен разбудить свое подсознание. Когда оно работает, само собой все начинает получаться. И система – верный помощник. Особенно это заметно в кино. Там ведь почти не бывает застольной работы. В кино берут типаж, который подходит более или менее к этой роли. И спасает одно: вот ты внутри себя самостоятельно ищешь какие-то черты персонажа, а потом сидишь целый день и ждешь, зная, что в течение тридцати секунд будет съемка. Режиссер говорит: «Внимание, приготовились. Мотор. Начали». И ты должен заставить на эти тридцать секунд свое подсознание сработать так, чтобы стать другим человеком. И лучшие актеры, которых я наблюдал в кино, вот так работали. Олег Янковский, например.

– Недавно вы снялись в одном из фильмов, где Лондон был создан компьютерным способом. Как вы относитесь к новым технологиям в кино?

– Если они помогают раскрыть внутренний мир человека – то это очень хорошо. А вот многие современные фильмы – «Аватар», например, – это просто хорошо сделанный аттракцион и более ничего.

– А вы видели?

– Да. Никакого отношения к искусству это не имеет, но это так хорошо сделано, что веришь во все, что там происходит. Обман. Мне кажется, российское кино не должно идти по этому пути. Хотя вот Карен Шахназаров, когда возглавил «Мосфильм», такую студию замечательную сделал, что любой Скорсезе может там снимать что угодно.

– Но ведь не снимает…

– Вся аппаратура для этого есть, павильоны есть. Чистота необычайная. То есть Шахназаров превратил студию в нечто прекрасное. Хотя я помню, как раньше при входе на «Мосфильм» был жуткий туалет, и надо было быстро пробежать это место, иначе упал бы в обморок. Я спросил у Карена: «Как тебе удалось такую махину превратить в образцовый комбинат?» – «Очень просто, я не ворую». Вот и все.

– Вы за кем-то следите из современных артистов?

– Да, и очень радуюсь их победам. Однако проблема нынешней режиссуры в том, что очень ярким актерам поручают роли, похожие, как близнецы. А нужно, мне кажется, действовать иначе. Что делал Товстоногов? Когда я сыграл Прозорова в «Трех сестрах», думал: «Вот теперь я нашел свою нишу и такие роли и буду играть». Но вдруг Георгий Александрович дает мне Хлестакова. Какой я Хлестаков? Сыграл Хлестакова, он мне дает роль в пьесе «Энергичные люди» – Человек с простым лицом. Я говорю: «Георгий Александрович, ну какой я человек с простым лицом? Посмотрите на меня – недобитый белый офицер». – «Вот поэтому я и даю вам эту роль». И она стала одной из самых любимых моих ролей. Он умел растягивать амплуа. Вот таких режиссеров, которые думают о судьбе артистов, сейчас мало. Почти нет.

– Однажды Леонид Гайдай утвердил вас на роль Остапа, но снимался Гомиашвили. А каким был ваш Остап Бендер?

– Гайдай мне сказал: «Я утверждаю вас на роль, только вы должны весить 75 килограммов». А я тогда весил 110 кило. Три месяца худел. Наконец, ему позвонил, он говорит: «А мы уже давно снимаем Гомиашвили». Так я в то кино не попал.

– Сейчас модно клеймить 1990-е годы. В ту пору вы активно занимались политикой…

– Мы, депутаты съезда народных депутатов РСФСР, ввели понятие частной собственности, заставили работать рубль, уничтожили товарный дефицит, дали стране возможность начинать двигаться в рыночном поле, приняли конституцию, основанную на декларации прав человека. Я этим только горжусь. Теперь модно говорить: «Надо было делать не так». А как? Пришел бы, да и подсказал. Чего ж ты сидел?

– И все же, у вас есть тоска по советским временам и тому, что утратила Россия?

– Нет, у меня тоски нет. У меня есть разве что тоска по детству, тоска по маме, папе, бабушке, по нашей квартире на Покровке. По студии Художественного театра, когда мы были молоды. По девушкам, в которых я влюблялся, и они меня любили. А по советской жизни – нет, и не может быть тоски. Теперь я прекрасно понимаю, что мы жили в нищем братстве. Слово «братство» хорошее, а слово «нищее» – плохое. Все были равны в нищете. Моя мама – доктор филологических наук, отец – директор Московского политехникума связи имени Подбельского. У нас была дача в Хотьково – половина избы. Холодильника не было. Вырыли яму, в ней хранились продукты, прикрытые крапивой. Все покупалось в Москве, отец никогда не брал казенную машину – сам возил все в авоськах. И этим мы питались в течение недели. Это что – нормально? По этому надо тосковать? Когда моя мама оказалась смертельно больной, врач сказал: отвези, где ей больше нравится, ей жить осталось 10 месяцев. И мама решила жить в Хотьково, обожала это место. Я взял такси, поехал вместе с ней на центральный рынок – взяли то, что долго не портится – картошки, кабачков… Загрузил в багажник и повез в Хотьково. А мама говорит: «Олег, что о нас подумают? Как ты мог взять такси! Ведь это стыдно. Все же на электричках добираются сюда». Так думал доктор филологических наук. Разве это нормальная жизнь? Другое дело, когда нынешние богачи бесстыдно и глупо демонстрируют свое богатство. Это мерзость. Вот один край, вот другой. Надо найти какую-то середину.

– Вы думаете, это возможно?

– Вспомните американских миллионеров. В Америке, например, считается неприличным ездить на дорогих машинах и вообще демонстрировать свое богатство. И у нас вырастет поколение, которое будет вести себя подобным образом.

– Вас очень многие любят. У вас нет возможности воздействовать на тех, кто сегодня во властных кабинетах сидит?

– Нет, к сожалению… Я ведь один из тех, кто помогал Ельцину, Гайдару и Чубайсу. Я один из тех, кто не бросил в них камнем, потому что считаю, что эти люди сделали очень и очень много хорошего. И в результате Россия будет им благодарна за ту дорогу, которую они наметили. Но сейчас, к сожалению, отношение к ним у многих неоднозначное.

– Но ведь нынешняя власть как раз и появилась не вопреки Ельцину, а как раз благодаря Ельцину и вам…

– Ну как благодаря… Он ведь не назначал преемника, а сказал: я советую вам избрать Путина. И люди проголосовали. А сейчас ходят недовольные. И что самое страшное – махнули рукой: дескать, делайте, что хотите. Мы помним, чем кончилось это отчуждение власти от народа – развалом страны.

– Вам не кажется, что голос культурной интеллигенции сегодня стал звучать слабее? Взять историю с «Охта-Центром»…

– Сначала нас было пять человек, которые опубликовали открытые письма президенту – Слонимский, Кушнер, Шевчук, Сокуров и я. Затем было письмо к президенту, под которым подписались около 90 человек. На первый митинг против строительства «Охта-Центра» пришло 250 человек. На второй – 2000. И здесь власти, наконец, насторожились. Я дважды беседовал с Матвиенко. Вместе с Сокуровым ходил к ней и пытался объяснить, почему мы против. И мне кажется, что ветер подул в другую сторону под влиянием наших действий.

– Именно ваших, вы думаете?

– Ну а чьих? Кто организовывал митинги несогласных, выступления по радио? На телевидении был снят большой фильм и с моим участием по поводу «Охта-Центра». Много народу подключилось. Историки и краеведы заявили, что на месте строительства есть развалины крепости Ниеншанц, которую брал Петр I. Петербуржцы активно протестуют, ведь в связи с этим строительством нарушены все городские и федеральные законы: нам хотят показать, что законы – это для нас, а для тех, кто наверху, закон неписан.

– Как вы считаете, почему целый ряд ваших коллег все же подписали письмо за строительство «Охта-центра»?

– Я не знаю.

– Как вам удается совмещать активную гражданскую позицию и не менее активную работу в театре и кино?

– А вы знаете – ответ простой. Я как-то спросил у Товстоногова, что такое современный артист? Товстоногов сказал: «Понимаете, чем активнее гражданская позиция актера, тем он современнее и тем легче ему играть. Потому что у него существуют по поводу любого события свои чувства, свои переживания. У него есть своя позиция, во имя чего он выходит на сцену».

Ваше имя (*):
E-mail (*):
Website

Заголовок (*)
Ваш комментарий (*):
Я не робот...

Лучшие недели

Правила питания от Брюса Ли Посетило:72686

Галина Прозуменщикова. Биография Посетило:18324

Юрий Войнов. Биография Посетило:9545