Облака, облака мои страшные,
Как бьется сердце, какая жалость и грусть земли,
Облака и тучи, белые, безмолвные,
Смотрю на вас на рассвете, и глаза мои слез полны,
И знаю, что во мне надменность, вожделенье,
Жестокость и зерно презренья
Сна мертвого сплетают ложе,
А ложь моя великолепьем красок
Закрыла правду. Опустив глаза,
Я чувствую, как вихрь меня пронзает
Сухой, палящий. О, как вы страшны,
Вы, стражи мира, облака!
Хочу уснуть,
Пусть милосердно примет ночь меня.
Любовь это взгляд на себя самого
Со стороны, как на что-то чужое:
Ты лишь один из тысячи вокруг.
Кто так поглядит, сам не зная того,
Тревожное сердце свое успокоит,
Ему и дерево, и птица скажут: друг.
Тогда и он, и все, что есть снаружи,
Себя исполнив, светом засияет.
И пусть не знает сам, чему он служит:
Не лучше служит тот, кто понимает.
В день конца света
Пчелка тихо кружит над настурцией,
Рыбак починяет блестящую сеть.
Веселые дельфины скачут в море,
Воробышки расселись на заборе
И кожа змеи лоснится на солнце, как медь.
В день конца света
Идут по полю женщины с зонтами,
В газоне с краю пьяный засыпает,
Нас зеленщик на улицу зовет,
И желтый парус к острову плывет,
И скрипки звук, вверху зависнув,
Звёздную ночь нам отворяет.
А те, кто ждали молнии и грома,
Разочарованы.
А те, кто ждали знамений и архангельской трубы,
Не верят в то, что все уж началось.
Пока луна и солнце в небесах,
Пока у розы желтый шмель в гостях,
И детки розовенькие родятся,
Не верится, что все уж началось.
Лишь старичок седой, что мог бы быть пророком,
Но не пророк он - не клянет нас и не судит,
Бубнит, подвязывая помидоры:
Другого конца света не будет,
Другого конца света не будет.
Разве одно и то же - желудь и дуб тенистый?
Разве одно и то же - папоротник и уголь?
Разве одно и то же - капля и волны быстрые?
Разве одно и то же - металл и колечко круглое?
Зачем же спрашивать меня о строчках давних
И помнить девушек чудные имена?
Пускай стихи мои живут, как знают,
Пусть девушки мои другим детей рожают,
Мне - уголь, дуб, кольцо и пенная волна.
Пчелы обустраивают красную печень,
Муравьи обустраивают черную кость,
Начинается раздирание, топтание шелка,
Начинается толчение стекла, дерева, меди, никеля,
/серебра, гипсовой
Штукатурки, жести, струн, труб, листьев, шаров, кристаллов -
Пых! Фосфорический огонь с желтых стен
Заглатывает волосы людей и животных.
Пчелы обустраивают алебастр легких,
Муравьи обустраивают белую кость,
Раздирается бумага, каучук, полотно, кожа, лен,
Волокна, ткани, целлюлоза, волос, змеиные чешуйки, проволока,
Рушится в пламени крыша, стена, и жар обнимает фундамент.
Теперь есть лишь песчаная, затоптанная, с одним деревом
/без листьев
Земля.
Не спеша, буря свой туннель, продвигается стражник-крот
С маленьким красным фонариком, прикрепленным ко лбу.
Он касается тел погребенных, считает, продирается дальше,
Различает человеческий пепел по висящему радугой пару,
Пепел каждого человека по иному радуги цвету.
Пчелы обустраивают красный след,
Муравьи обустраивают место после моего тела.
Я боюсь, так боюсь я стражника-крота.
Его веки набрякли, словно у патриарха,
Что немало сиживал при свечах,
Читая великую книгу нашего рода.
Что скажу ему я, новозаветный еврей,
Уж две тысячи лет как ждущий пришествия Иисуса?
Мое тело разбитое выдаст меня его взгляду,
И сочтет он меня меж пособников смерти:
Необрезанных.
Я думал, что все это подготовка,
Чтоб наконец-то научиться умирать.
Рассветы, сумерки, в траве под кленом
Лаура, без трусов уснувшая с малиной в изголовье,
Пока Филон, счастливый, моется в ручье,
Рассветы и года. Любой бокал вина,
Лаура, море, суша и архипелаг,
Нас приближают, верил я, к одной лишь цели,
Служить должны для этой только цели.
Но паралитик с улицы моей,
Которого передвигают вместе с креслом
Из тени к солнцу и от солнца в тень,
Глядит на кошку, листья и блестящие авто,
Одно и то же бормоча: 'Beau temps, beau temps'.
И, без сомнения, прекрасно наше время,
Насколько слово 'время' здесь уместно.
С тревогой думаю, что жизнь свою я оправдал бы,
Лишь исповедь публично совершив,
Раскрыв обман и мой, и времени того:
Нам разрешалось верещать, как карликам и бесам,
Но под запретом оставались строгим
Достойные и чистые слова.
И так была сурова кара,
Что, вымолвив хотя б одно из них,
Уж человек себя считал погибшим.
Что за счастливый день,
Рано осел туман, я работал в саду,
Колибри висели над цветком каприфоли.
Не было в мире вещи, которой бы я пожелал.
Никого, кому стоило бы завидовать.
Что плохого случилось, все позабыл.
Мне не было стыдно за то, что такой я, как есть,
И ничто у меня не болело.
Выпрямляясь, я видел парус в морской синеве
Где бы я ни был, в каком бы месте
В мире, от людей скрываю убежденность в том,
Что не отсюда я.
Как будто послан был, чтобы впитать побольше
Цветов и вкусов, звуков, опытов и ароматов,
Всего, что стало
Долей человека,
Превратить то, что узнал я,
В колдовской реестр
И отнести туда,
Откуда я пришел.
Не пойму я, как мог Ты создать этот мир,
Безжалостный и чуждый человеческому сердцу,
В котором монстры совокупляются, и смерть -
Немой тюремщик - время сторожит.
Не верю, что Ты этого хотел.
Наверно, это предкосмическая катастрофа,
Победа инерции, что выше Твоей воли.
Бродячий рабби, который назвал Тебя нашим отцом,
Безоружный против законов и чудовищ этой земли,
Опозоренный и отчаявшийся,
Да укрепит меня
В моих молитвах к Тебе.
Пристойней было бы не жить. А жить – это непристойно,
Сказал тот, кто вернулся после многих лет
В город своей молодости. Не было никого
Из тех, кто когда-то ходил этими улицами,
И теперь у них ничего не было, кроме его глаз.
Запинаясь, он шёл и смотрел вместо них
На свет, который они любили, на сирень, которая вновь цвела.
Его ноги, что ни говори, были совершеннее,
Чем несуществующие ноги. Грудь вдыхала воздух
Как обычно у живых, сердце билось,
Гордясь тем, что бьётся. По телу теперь бежала
Их кровь, его артерии питались их кислородом.
Он чувствовал в себе их внутренности, поджелудочные железы и кишечники.
Мужское и женское, миновавшие, встретились в нём,
Каждый стыд, каждая печаль, каждая любовь.
Если нам доступно понимание,
Думал он, то в минуту сочувствия, когда всё то, что меня от них отделяло, исчезает,
И дождь капель с кисти сирени сыплется на лицо
Его, её и моё одновремённо.
Забудь о страданиях,
Которые сам причинил.
Забудь о страданиях,
Которые причинили тебе.
Воды текут и текут,
Вёсны блеснут и сгинут,
Идёшь по земле, едва вспоминаемой.
Временами слышишь песенку издалёка.
Что это значит, спрашиваешь, кто там поёт?
Солнце детства восходит,
Внук и правнук родится,
Теперь тебя ведут за руку.
Имена рек у тебя ещё остались.
Как же долго умеют длиться реки!
Поля твои под паром,
Башни городов, немыслимые.
Ты на пороге стоишь, онемелый.
- Когда умрём, увидим изнанку света.
Другую сторону, за птицей, восходом и заходом солнца
Взывающие к прочтению истинные значения.
То, что не сходилось, сойдётся.
Непонятое будет понято.
-А если нет изнанки света?
Если дрозд на ветке вовсе не является знаком,
А только дроздом на ветке, если день и ночь
Следуют чередой не заботясь о смысле
И нет на земле ничего, кроме этой земли?
Если так и есть, то всё же останется
Слово, однажды пробуждённое смертными устами,
Которое бежит и бежит, неутомимый вестник,
На межзвёздные поля, в коловращение галактик
И протестует, призывает, кричит.
Ты, которого я не сумел спасти,
выслушай. Постарайся понять эти простые слова. Ей-богу,
я не знаю других, говорю с тобой молча,
как дерево или туча,
то, что меня закалило, тебя убило.
Ты конец эпохи посчитал за начало новой
эры. А пафос ненависти – за лирические восторги.
Силу слепую за совершенство формы.
Мелкие польские реки, струящиеся по равнине.
И колоссальный мост, тонущий в белой мгле.
И разрушенный город. Ветер швыряет вопли
чаек тебе на гроб, пока я говорю с тобою.
В неумелых попытках пера добиться
стихотворенья, в стремлении строчек
к недостижимой цели –
в этом, и только в этом, как выяснилось, спасенье.
Раньше просом и семенами мака
посыпали могилы – ради всегда бездомных
птиц; в них, считалось, вселяются души мертвых.
Я кладу сюда эту книгу нынче,
чтоб тебе сюда больше не возвращаться.
Неужели тебе это кажется столь далеким?
Стоит лишь пробежать по мелким Балтийским волнам
И за Датской равниной, за буковым лесом
Повернуть к океану, а там уже, в двух шагах,
Лабрадор – белый, об эту пору года.
И если уж тебе, о безлюдном мечтавшей мысе,
Так страшны города и срежет на автострадах,
То нашлась бы тропа – через лесную глушь,
По-над синью талых озер со следами дичи,
Прямо к брошенным золотым рудникам у подножья Сьерры.
Дальше – вниз по течению Сакраменто,
Меж холмов, поросших колючим дубом,
После – бор эвкалиптовый, за которым
Ты и встретишь меня.
Знаешь часто, когда цветет манцанита
И залив голубеет весенним утром,
Вспоминаю невольно о доме в краю озерном,
О сетях, что сохнут под низким литовским небом.
Та купальня, где ты снимала юбку,
Затвердела в чистый кристалл навеки.
Тьма сгустилась медом вокруг веранды.
Совы машут крылами, и пахнет кожей.
Как сумели мы выжить, не понимаю.
Стили, строи клубятся бесцветной массой,
Превращаясь в окаменелость.
Где ж тут в собственной разобраться сути.
Уходящее время смолит гнедую
Лошадь, и местечковую колоннаду
Рынка, и парик мадам Флигельтауб.
Знаешь сама, мы многому научились.
Как отнимается постепенно то,
Что не может быть отнято: люди, местность,
И как сердце бьется тогда, когда надо бы разорваться.
Улыбаемся; чай на столе, буханка.
Лишь сомнение порою мелькнет, что мог бы
Прах печей в Заксенхаузене быть нам чуть-чуть дороже.
Впрочем, тело не может влюбиться в пепел.
Ты привыкла к новым, дождливым зимам,
К стенам дома, с которых навеки смыта
Кровь хозяина-немца. А я – я тоже
Взял от жизни, что мог: города и страны.
В то же озеро дважды уже не ступишь;
Только солнечный луч по листве ольховой,
Дно устлавшей ему, преломляясь, бродит.
Нет, не затем это, что далеко,
Ты ко мне не явилась ни днем, ни ночью.
Год от года, делаясь все огромней,
Созревает в нас общий плод: безучастность.
Советских актёров часто ставят в пример как образец духовной силы, национальной гордости и внутренней красоты. Они стали символами эпохи, носителями культуры и нравственности. Но, как известно, за кул...
Актеры — люди творческие, но кто бы мог подумать, что некоторые из них скрывают прекрасный голос. В эпоху раннего Голливуда актеров с музыкальными способностями было немало — это считалось скорее норм...
Неузнаваемая Ким Кардашьян в объективе фотографа Маркуса Клинко, 2009 год. Памела Андерсон в самой первой съёмке для журнала «Playboy», 1990. На фото голливудская актриса Dorothy Lamour и шимпанзе Джи...
Расскажем, как сложилась судьба актеров, которые начинали сниматься еще в детстве.
Остаться на вершине в Голливуде удаётся не каждому, особенно если путь начался в детстве. Одни актёры теряются из-за...
Два года назад отечественное телевидение столкнулось с беспрецедентной кадровой тектоникой — целая группа ярких и узнаваемых ведущих стремительно исчезла с экранов федеральных каналов. Эти лица долгие...
Кира Найтли на страницах журнала к выходу фильма «Пиджак», 2005. Следы динозавра, раскопанные в русле реки Палакси. Техас. США. 1952г. Самая большая женщина рядом с самым маленьким мужчиной, 1922 год....
