Пристойней было бы не жить. А жить – это непристойно,
Сказал тот, кто вернулся после многих лет
В город своей молодости. Не было никого
Из тех, кто когда-то ходил этими улицами,
И теперь у них ничего не было, кроме его глаз.
Запинаясь, он шёл и смотрел вместо них
На свет, который они любили, на сирень, которая вновь цвела.
Его ноги, что ни говори, были совершеннее,
Чем несуществующие ноги. Грудь вдыхала воздух
Как обычно у живых, сердце билось,
Гордясь тем, что бьётся. По телу теперь бежала
Их кровь, его артерии питались их кислородом.
Он чувствовал в себе их внутренности, поджелудочные железы и кишечники.
Мужское и женское, миновавшие, встретились в нём,
Каждый стыд, каждая печаль, каждая любовь.
Если нам доступно понимание,
Думал он, то в минуту сочувствия, когда всё то, что меня от них отделяло, исчезает,
И дождь капель с кисти сирени сыплется на лицо
Его, её и моё одновремённо.