Я к вам взываю, господа,
Не видно правосудья вновь.
Течет кровавая вода —
Потоп, наверно, будет вновь.
Сменились шахов имена,
Земля опять потрясена,
И сбились в наши времена
С дороги верной люди вновь.
Не хватит снега наших гор,
Чтоб затушить в груди костер.
Везде разруха и разор,
Вражда-волчица блудит вновь.
Не просветлел ашуг Вели,
От грешных сыновей земли
Имамы взоры отвели —
Кто милость в них пробудит вновь?!
Восемь месяцев я не видал тебя.
Смертоносный к тебе приближался шквал.
Он подкатывал к сердцу — гремя, слепя...
Я тебя никогда не позабывал.
С ночью звездной твоей, с ясным днем твоим
В годы юные был неразлучен я:
Светлолицая, взор твой неомрачим, Улыбающаяся мечта моя!
Вот и свиделись, отошла тоска,
И томящего одиночества нет.
Как манил мое сердце издалека
Твой единственный, вечный, счастливый свет.
И любимые улицы вижу вновь,
Как ты юн, древний город, и как хорош,
Наша мысль и душа, наша плоть и кровь, Вдохновенный, как ты горячо живешь!
Я встречаю моих дорогих друзей,
Обнимаемся крепко и руки жмем,
Лица наши суровей, слова скупей,
Но сердца зажжены боевым огнем.
Зданья, гордо касающиеся туч,
Величавы, как грозное торжество,
Под ударами молний стоял могуч
Вечный город, бесстрашны люди его.
Вижу Красную площадь и свет земли — Древний Кремль: он — как сказочный великан Здесь пройдут поколенья, как прежде шли, —
К сердцу солнца стремящийся караван.
Здесь Великого Ленина мавзолей,
Здесь бессмертная сила затаена.
И в лучах ее солнечных все светлей Человечества радостная весна.
Но сейчас выслал в битву снега и мрак
Верный русский мороз — наш надежный друг. Как лютует он нынче! И знает враг —
Нет спасенья ему от штыков и вьюг.
Вижу девушку... Облик знакомый! В нем
Я Татьяну Ларину вновь узнаю.
Как она изменилась! Каким огнем
Эти дни озаряли ее в бою!
Свет высокой души неизменен в ней,
Но мечтается ей человек иной,
Человек наших ясных и грозных дней —
Он в шинели, с винтовкою за спиной.
Грозен бронзовый Пушкин, в метельной мгле.
Он спокоен, под вьюгами поседев. Вольнокрылый орел на крутой скале,
Чутко слушает он буревой напев.
И внимает поэту его страна.
Неразрывных созвучий вольный полет
Достигает он звезд и морского дна,
Движет горы и сердце людское жжет.
Затихает вдали громовой раскат.
И как радостно людям поверить вновь,
Что в борьбе с темной злобою победят
Разум, истина, мужество и любовь!
Весна пришла. Как для родной сестры,
Я настежь сердце для нее раскрыл,
Да славится поэзия вовеки!
Ведь мир без песен, что орел без крыл.
Весна пришла. В наш край пришла весна.
Я раньше пробуждаюсь — не до сна:
В одной груди желаньям многим тесно,
Они зовут туда, где даль ясна.
Весна моя, благословенна будь!
Как хорошо пуститься утром в путь —
Привольно на груди горы ягнятам,
Фиалка примостилась мне на грудь.
Весною, человек, не умирай,
Что если даже попадешь ты в рай?
Послушай только клекот соколиный —
Покинуть не захочешь милый край!
Весна пришла! Мир заново она
Творит. Земля тепла и зелена
И мы цветам, как детям в день рожденья,
Красивые находим имена.
Вон — муравей дитя свое в саду,
Наверно, учит с первых дней труду.
Я сына вывел из дому впервые —
Навстречу счастью первенца веду.
Природа любит, словно мать людей,
Их наделяя мудростью своей.
Но ведь она стара, нам надо сделать
Все, что отныне не под силу ей!..
И снова зеленеют наши горы,
И родники светлеют, словно взоры,
И тают снежно-белые узоры,
И дождь идет по вешней целине,
И в новый путь пора пуститься мне.
Не остудил я сердце огневое,
Слова, как войско, вновь готовы к бою.
Взаимная любовь сильнее вдвое,
И дорог многим людям я в стране.
Любовь моя велит трудиться мне.
Я вижу небо занято рассветом,
Иду к посевам, радостью согретым,
Поля встречают путника приветом. Благославляю жизнь в любом зерне,
Но всех отрад милей пшеница мне.
Я возмужал, не в облаках витая,
И честь моя — земля моя святая.
Богатство сердца людям раздавая,
Я одарил не всех и не вполне,
И надо впредь щедрей делиться мне.
Кто гору сокрушил взрывным зарядом,
Кто знамя укрепил с собою рядом?
Историк, новый мир окинув взглядом,
Обязан написать об этом дне —
Заветная видна страница мне.
Грохочут в отдаленье буровые,
Долотья раскаляются стальные,
Не знают сна урочища степные,
Раскатист гул в полночной тишине,
И мощь передает зарница мне.
Идут, идут посланцы комсомола.
Ведут каналы там, где нынче голо.
Год урожайным будет — знайте, села,
Приметы есть в муганской стороне.
Но дальше надо торопиться мне.
Чиста вода в Мингечаурском море.
Чинары, шелестя, встречают зори,
И широки раздумья на просторе.
Летает чайка, ластится к волне.
Подругой стала эта птица мне!
Просторны застекленные веранды.
Что и восходам, и закатам рады,
Здесь и тепла хватает, и прохлады,
И солнце в каждом светится окне.
От радости большой — частица мне.
Колышутся деревья на Ширване.
Тут свадьба, там — иное пированье.
А что творится в этом котловане?
Ученый ищет клады в глубине,
Вот так же бы упорно рыться мне!
Вода идет и станет Миль прекрасной,
Мечта идет — трудились не напрасно,
И весь народ стекается на праздник,
И я в народе, как в большой родне,
Отрадно с земляками слиться мне.
Не остудил я сердце огневое,
Слова, как войско, вновь готовы к бою.
Взаимная любовь сильнее вдвое,
Я знаю — дорог я родной стране,
Любовь моя велит трудиться мне.
Перед нами Аракс. Виден мост впереди.
Поезд стал. И на миг все померкло вокруг...
Сердце будто бы остановилось в груди,
Показалось — весь мир обрушится вдруг!
На тот берег мы с грустью из окон глядим,
Повторяет любимая рядом в слезах:
«Ах, Аракс! Ведь сестра моя где-то за ним,
Двадцать лет мы живем в разлученных краях...»
Мчится бурный поток по ущельям глухим,
И гремит и бушует в крутых берегах.
Рассекает он скалы по сторонам,
Как бегущее время, стремителен он.
Лбы утесов склонились к могучим волнам,
Будто горы к Араксу пришли на поклон.
Но как жалки домишки с другой стороны!
В них мне чудится нашей планете укор...
И люди так редко в селеньях видны,
Словно прошел там неведомый мор.
Там, не глядя один на другого, дома
Повернули фасады к подворьям пустым;
Каждый наглухо заперт, — глухая тюрьма!
И совсем не клубится над кровлями дым.
А на самом краю лишь могилы видны,
Что омыты слезами угрюмых дождей,
И глаза мои влагой горючей полны —
Видят глыбы упавших надгробных камней...
И «Скалистая высь», молча глядя туда,
Головой в облака поднялась во весь рост...
О, не сотни ли мертвых за эти года
Проводил ее взор на огромный погост?..
Как стремится туда и души моей взор!
Стал привычен к страданью жестокому я,
Город сердца пожаром охвачен с тех пор...
(Быть поэтом — немалое горе, друзья!)
Но отбрось эти скорбные мысли, поэт!
Время мчится вперед... и раздумье — не в срок.
Подари ты народу тем гневом согрет
Стих про каменный мост через бурный поток.
Был рукой архитектора мост возведен,
Над Араксом раскинуты своды его,
На столпах мирозданья покоится он:
На фундаменте гор, на основе всего.
Сколько лет он, кто знает, уже простоял?
Видел тысячу весен и зим этот мост,
Но с него даже камень простой не упал, —
Так он тверд, и устойчив, и сказочно прост!..
Шли войска, и орудия были на нем,
Но стоит над Араксом он, горд и суров,
И давно все на свете ему нипочем,
И, как лев, он с волнами сражаться готов.
На него устремляются солнца лучи.
И в иные погожие летние дни,
Будто яхонты, светятся все кирпичи!
А в тумане — сереют, как скалы, они...
Говорят, и такая бывает пора,
Когда снег одевает пролеты моста,
Как шакалы, кругом завывают ветра,
И на землю нисходит с небес темнота.
Без конца я смотрю на него издали,
Долго, долго у берега поезд стоит...
Здесь верблюды, звеня колокольцами, шли,
А теперь даже птица сюда не летит...
С гор спускается вечер к усталой земле,
И ущелья томлением смутным полны,
Там Араке, то блестя, то тускнея во мгле,
Разрывает рыданьем покров тишины.
Я смотрю неотрывно. А поезд стоит,
Как нарочно, решил нас удерживать тут.
Старый камень плющом и травою повит,
Ни следы, ни тропинки к нему не ведут.
Ах, кто знает, с каких не ступали времен
Пешеходы на прочные плиты моста?
На дорогу с тоской смотрит, кажется, он...
Но дорога — пуста...
Кто же там у воды? Как явился в наш век
Этот старец, покинувший древнюю даль?
Но не миф, не мираж, он — живой человек.
Я в глазах его вижу печаль.
Хмуря брови, на мост он сурово глядит
И несет свою боль с незапамятных пор,
Вся в мозолях рука, в сердце — горы обид,
И туманом одет его взор.
Кто взглянул, как натружена эта рука,
Тот поймет: архитектор стоит перед ним!
Он давно у Аракса, быть может, века,
Над созданьем униженным плачет своим...
Ах, кто знает, с каких не ступали времен
Пешеходы на прочные плиты моста?
На дорогу с тоской старца взор устремлен...
Но дорога — пуста...
Ты помнишь, друг, как я, назад три года,
В Москве, с утра к тебе ворвался в дом?
И сколько б мы ни пили в ту погоду,
Дай бог, чтоб чаще было так, — вверх дном!
Южанин, был я в ту метель простужен,
И как же ты ругал меня, корил:
Что даже пусть я сам себе не нужен,
Тебе я нужен! — так ты говорил.
Сняв телогрейку, тёплую от тела,
Ее мне по-солдатски подарил.
«Простуженный поэт — дрянное дело!
Не смей болеть!» — так ты мне говорил.
И голос твой, как огонек за вьюгой,
Не позабуду я, пока живу.
Пусть будет щепкою подарок друга, —
С той щепкой я моря переплыву!
Когда теперь с ружьем в степи шагаю
И зимний холод режет, как стекло,
Я сразу телогрейку надеваю,
Хранящую еще твое тепло.
Когда в Баку ударит норд весенний,
И с легкими начнется канитель,
И все родные хором, нет спасенья,
Зовут врачей, чтоб класть меня в постель,
Я надеваю телогрейку эту
И в ней сижу упрямо у огня.
Каких врачей еще искать по свету,
Когда ты взялся вылечить меня!
Ты сын страны, родившей Низами,
Где небо так приветно в крупных звездах.
Ты рос обласкан многими людьми,
Тебе раскрыл объятья чистый воздух.
И ледники Гошгар и Хаджбулаг,
И озеро Гейгель, и тень в долинах,
И горных пастбищ голубой эйлаг,
И там, на кручах, щели гнезд орлиных,
И тень чинары стройной у ручья,
И песни пастуха — все было рядом.
Все обнял ты, родной язык уча,
Своим живым и дальнозорким взглядом.
Ты приходил на празднества, к столу,
Где сердце каждое, взлетев высоко,
Песнь заводило, воспарив, как сокол,
Когда ашуг, распахивая мглу,
Рассказывал деянья Кер-оглу,
И конь его Гырат по скалам цокал.
Прошли года, и вырос ты, мужая.
Уж не одна красавица чужая
На стройный стан заглядывалась твой,
Но беспокойный нрав и дух живой
Увлек тебя к наездникам-джигитам.
И в состязаньях не был ты побитым,
И брал призы на свадьбах у друзей,
И старики, в виду деревни всей,
Предсказывали будущее внуку:
«Героем будет, впрок пошла наука».
В одной деревне рос лихой бугай:
Он всех бодал и окрика не слушал,
Как ни ласкай его и ни пугай,
Всем надоел, и всех покой нарушил.
Однажды на дороге вечерком
Ты встретился с отчаянным быком
И говоришь: «Брось глупую привычку,
Брось, лиходей, тиранить наш народ,
Брось буйствовать». Но дерзкий бык-урод
Остервенел и, сам вступая в стычку,
Загривок вздыбил, опустил рога,
Помчался на тебя, как на врага.
Тогда вся кровь в лицо твое вступила,
Схватился с ним, прижал быка — ага! —
Рванул и вырвал дикие рога!..
Читатель спросит, вправду ль это было?
Что ж! Может быть, и сказка. Все равно.
Народ ее сложил давным-давно,
И родина героя полюбила.
И час настал, когда железный шквал
Загрохотал от края и до края,
Над родиной твоей забушевал,
Змеиное дыханье извергая.
И стал ты Красной Армии бойцом.
И мать, целуя в лоб, сказала сыну:
«Ступай, сынок. Будь смелым удальцом,
Рази врага железом и свинцом.
А если ты врагу подставишь спину,
И не являйся пред моим лицом».
Ты стал аскером[1]. И в ушах твоих
Все, что сказала мать, не отзвучало.
Ни дождь, ни вьюга, ни свинцовый вихрь,
Ни вражья хитрость, темная сначала,
Ни хоботы орудий полевых,
Ни воронье в ненастных серых тучах,
Что смерть несло на лопастях скрипучих, —
Тебя не устрашили ни на миг.
Осталось твердым сердце, торжествуя.
Свинец не оцарапал грудь живую.
И слава о тебе из уст в уста
Пошла по свету и росла все выше,
Родные все проведали места,
Турач[2] в Мугани о тебе услышал
И стаи птиц на озере Гейгель.
Седой ашуг, твое воспевший имя,
И мать, качая сына колыбель, —
Гордились все деяньями твоими.
Прими же, Исрафил, и мой привет
В залог того, что я еще успею,
Покуда жив, покуда вижу свет,
Сложить тебе, как должно, эпопею.
И мрамором и бронзовым литьем
Любой из городов земли украшен.
Людская мысль в парении своем
Вздымает арки, строит своды башен.
Подумай, от каких-то серых скал
Ваятелем отторгнутый осколок
Явился в мир, живым созданьем стал,
И век его неисчислимо долог.
Гроза и буря, ураган и дождь
Шумят над ним. Проходят весны, зимы...
Ничто не потревожит эту мощь:
Красуется, как встарь, неотразимый!
Художник вырвал вечности кусок
Из первозданной каменной породы.
Да, человек воистину высок,
Любимый сын у матери-природы!
Я на берлинской площади пустой
Видал фигуру матери простой.
Среди развалин статуя стояла,
Не тронутая пламенем войны,
И материнством праведным сияла:
Все дали мира были ей видны.
На книгу положив спокойно руку,
В другой сжимая тонкое перо,
Она ко мне склонилась, словно к другу, —
Вся — нежность, вся — вниманье и добро.
Шли годы. Вырастали год за годом
Солдатские могилы без числа...
А эта мать, мужавшая с народом,
Быть может, миру Тельмана несла.
Ни серых пятен пороха, ни вмятин
От сплющенных свинцовых пуль на лбу.
Она молчит. Но женский голос внятен —
Зовет он поколенья на борьбу
За новый мир без гнета и насилья!
Недаром проходили времена,
Недаром люди беды выносили.
А все-таки не старилась она!
И вот в Берлине, новом и суровом,
Колонны демонстрантов перед ней
Проходят с нашим знаменем багровым,
Пред матерью, — что может быть родней?!
И кажется, та женщина большая
Идет в рядах народа своего,
Как сыновья-борцы, провозглашая
Непобедимой правды торжество!
Теперь, читатель, рассказать позволь
О том, что и поныне будит боль.
Столетье позапрошлое. Шуша,
Столица Карабаха, хороша.
Над городом господствует дворец — Роскошества былого образец.
Подъем к его большим воротам крут,
Их то раскроют настежь, то запрут.
На роспись стен дворцовых посмотри:
Тут — птицеловы, там — богатыри.
Колчаны, копья, стрелы, шишаки,
Враждебны взгляды, сжаты кулаки...
Дворца владетель полноправный — хан, Своекорыстный, своенравный хан,
Чей взгляд тяжелый не сулит добра.
Ждет конь его, оседланный с утра.
Хан Карабаха — бешеный ездок,
Властолюбив, коварен и жесток.
Гарем содержит хан-прелюбодей,
Томится в клетках стая лебедей.
Народ ввергает в подати, в разор,
Немеет небо и отводит взор.
Дворец богат, чужой присвоив труд,
То распахнут ворота, то запрут.
Здесь, во дворце, живет большой поэт.
Он пишет, прославляя вольный свет,
Он воспевает вешние луга,
Сочувствуя разлуке, что долга,
На стаю журавлей глядит поэт
И с ними шлет Багдаду свой привет.
Он веселит фиалку, что грустна, —
Стоит с поникшей головой она.
В долинах и лесах, что широки,
Он видит вдохновенья родники,
И пылко вспоминает о Куре,
О молодой, о золотой поре.
Выводит за строкой строку тростник
О куропатке, что зовут «кеклик».
Поэзия в прекрасном испокон,
Поэт во все красивое влюблен.
Красавица мелькнет издалека —
К перу с бумагой тянется рука;
Он рос в краю, где пуст без саза дом,
Стихи слагал на языке родном.
Слова поэта знал любой чабан,
Но век сгибал когда-то стройный стан.
Мы в колыбельных наших матерей
Слыхали скорбь его во тьме ночей.
И разве позабудется, умрет
Поэт, который так любил народ?
Вагиф! Души моей заветный сказ,
Скажи, где голос твой и где твой саз?
Неужто не спастись от немоты,
Оплакан ли своей любимой ты?
Скажи, кинжал вонзился ль хану в грудь?
Как век твой без проклятий помянуть?!
Воспетые певучею строкой
Вздыхали ли красавицы с тоской?
Глядела ль с неба на тебя луна
И рухнула ль дворцовая стена?
Не ты ль, не видя выхода из тьмы,
Нашел слова, что повторяем мы:
«Кто закрывает путь в конце одном,
Тот открывает, видимо, в ином».
Вагиф! Души моей заветный сказ,
Скажи, где голос твой и где твой саз?
О светлый, жизнерадостный певец,
Да мог ли оценить тебя дворец!..
Когда Иран пошел ордой на нас,
Ты весь народ поднял в тяжелый час.
Ты говорил: все наше здесь навек,
Краса вершин, садов, долин и рек.
Ты говорил: спасем родной язык —
Родник легенд, поэзии родник —
Наш памятник на долгие века.
Рука скопца, поганая рука
К святыне прикоснуться не должна..
Увы! Судьба была предрешена.
И кровожадный изувер Каджар
Азербайджан в жестокий вверг пожар.
У мерзостного выродка в руках
Брезгливо содрогнулся Карабах.
Куда бы ни ступил Каджар ногой,
Земля, подобно женщине нагой,
Была оскорблена, осквернена.
Мечта Вагифа! Не сбылась она...
Ты был живым свидетелем разрух,
От ядер стены падали вокруг.
Старинные, бесценные ковры
Пришельцу доставались, как дары.
И написал, как видел, прямо ты,
Что в мире ты не видел прямоты.
Не ты ль, не видя выхода из тьмы,
Нашел слова, что повторяем' мы:
«Кто закрывает путь в конце одном,
Тот открывает, видимо, в ином».
Не долго изувер торжествовал,
Он ночью лег, а наутро не встал —
Стальное сердце, доблестный герой
Отважился пройти в его покой,
Был насмерть поражен бесплодный змей.
Не любят люди тюрем и цепей...
Запело сердце у тебя в груди,
Ты известил об этом Видади.
И он, твой старый друг, седой поэт,
В своей молитве утренней, чуть свет,
Благодарил всевышнего творца,
Проклятьем поминая подлеца.
Вагиф! Души моей заветный сказ,
Ответь, где голос твой и где твой саз?
Стальной клинок вонзился ль хану в грудь,
Добром возможно ль век твой помянуть?!
Прошло два века, наш настал черед,
Нет на земле рабов и нет господ.
О, если б ты, великий человек,
Мог поглядеть на край родной в наш век,
Жизнь показалась бы тебе мечтой —
Теперь и век иной, и мир иной,
Прозрачной стала мутная вода,
С лица земли исчезли без следа
Пристанища тиранов, палачей,
В мечетях — чад погашенных свечей.
Пустует уцелевший минарет,
Имамов нет и их обманов нет.
Преобразились воздух и земля,
И пионер, губами шевеля,
Читает книгу — загляни в нее,
В ней жизнь твоя и творчество твое.
Звучит сейчас пословицей у нас:
«Прекрасное чуждается прикрас».
Куда б ни привела тебя тропа:
История — арена, жизнь — борьба,
А мы — на первой линии ее
Творим, преображая бытие.
Высокая дорога нелегка,
Настанет день и встанет на века
Твой в Карабахе памятник, поэт:
Для тех, кто жил с народом, смерти нет!
Как добрый друг, что не сумел стерпеться
С обидой, нараставшей каждый миг,
Не выдержало этой ночью сердце
И мне сказало сердце напрямик:
«Уж двадцать лет, как ты слывешь поэтом,
И небом вдохновляясь и землей,
Пленяешься и ранним первоцветом
И молнией — плясуньей грозовой.
Ты воспеваешь красоту природы
И человека, что светло живет,
Хрустально-целомудренные воды
И чувства, что прозрачней этих вод.
И озаряли стих, и омрачали
Воспоминанья многотрудных дней,
Насущные заботы и печали
И верность, и достоинство людей.
Из прошлых лет, из сумрачных трагедий
Ты устремлялся в даль грядущих лет,
Ты шел с мечтою об одной победе
Сквозь множество больших и малых бед.
Но, мой поэт! Скажи-ка мне по чести, Неблагодарный, не забыл ли ты
О друге, что всегда с тобою вместе
В твои труды вникает и мечты.
Ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом
Неведом другу этому покой,
И разве не из-за него поэтом
Ты, собственно, и стал, мой дорогой?
И алой кровью, золотою кровью
Он все твое питает существо,
Весь век с тобой, как с первою любовью,
И ты не рано ль позабыл его?
Находишь имена всему на свете
И в замыслах, как встарь, неутомим, Стихотворенья для тебя, как дети, —
Одно назвал бы именем моим!
Я первый друг твой с самого- начала,
Я верный друг до самого конца.
Иль для тебя я сделало так мало,
Что и сказать не стоит ни словца!..»
Договорило сердце еле-еле,
И я, его представив, увидал,
Лицо с глазами, что отяжелели,
Луну, что в тучах светится едва.
И плохо стало мне. И заломило
В висках, как будто обруч их сковал,
И, боль превозмогая, через силу,
Стараясь не осечься, я сказал:
«Дружище-сердце! Это — суд жестокий
И, мне поверь, несправедливый суд.
Когда б твои услышала упреки
Гора, и та не выстояла б тут.
Забыть тебя? Да так ли это просто?!
Такие не изгладятся следы.
С тобой перемогали мы сиротство
Порой и без еды и без воды.
Терпели холод и нужду терпели,
И степь, и горы исходив пешком,
Под саз печали песни горя пели,
Но не склонялись перед чужаком.
А наступило время — оседлали
Лихого, с красной искрою коня,
И первыми на дальнем перевале
Встречали утро памятного дня.
Я бережно пронес тебя сквозь годы
И если буря била, не щадя,
Оберегал тебя от непогоды
И обнимал, как первое дитя.
Я без тебя — ни в хижину, ни в терем,
Случись какой совет иль пир какой.
Что написал я без тебя —- проверим,
Не ты ль стоишь за каждою строкой?
И разве я похож на отщепенца,
Чтоб отрекаться от твоих щедрот?
Кто вздумает творить и жить без сердца,
Такой урод без родины умрет.
Ты осеняешь славою своею
Всех, кто стремится к правде и добру,
И в честь тебя сложить бы эпопею
Да не такому, как мое, деру.
Но если ты свою диктуешь волю,
Без оговорок повинуюсь ей.
Я мудрости седой не прекословлю;
Без сердца человек — мешок костей.
2
Ты — только мышц клубок да мяса клок,
Но в том природы истинное диво,
Что без тебя никто бы жить не мог —
Так ты всесильно, так жизнелюбиво.
Наслышан свет о щедрости твоей,
Об изобилье чувств прямых и добрых,
Ты — колыбель возвышенных страстей, Неукротимых, молниеподобных.
Не близнецы — печаль и торжество,
Но оба в равной мере твои дети,
И знает человек, что у него
Ты — самый близкий из друзей на свете.
Ты — летопись живая, для людей
Копящая рассветы и закаты
И дней минувших, и грядущих дней,
И скорбные, и радостные даты.
Твое гнездо во мраке — ну, так что ж,
Когда ни в чем не отстаешь от солнца!
Пусть на твоем пути преграды сплошь,
Ты — словно конь, что напролом несется.
Ущелье — прочь! Утес нависший — прочь?
Лед не сковал, метель не закрутила.
Ты растопило сумрачную ночь
И в солнечное утро превратило.
Не поглотил овраг, что был глубок,
И не свалила с ног тебя засека.
Не просто мышц клубок да мяса клок,
Ты — воплощенье сути человека.
Ты — целый мир, невидимый в тиши,
Сосуд, что тоньше всех и филигранней.
В тебе — слиянье тела и души,
Бесценный сплав желаний и деяний.
Как птица Семендар, и ты в огне,
Когда обступит человека горе.
Когда земля, как лодка на волне,
Тогда и ты волнуешься, как море.
Когда изменит женщина иль друг,
Отходишь долго ты от потрясений,
Ударит ветер времени — и вдруг
Ты пожелтеешь, будто лист осенний.
Пускай не смеют трогать струн твоих
Все те, кому неведома сердечность,
Ты — средоточье помыслов 'больших,
Твой каждый миг похож на бесконечность.
Нам маяком надежным служишь ты,
В житейских бурях устали не зная,
И светишь, словно солнце, с высоты,
Людей к высотам большим призывая.
Есть птицы — в клетках ноют нараспев,
Ты реешь всюду, ты — иная птица.
Великая любовь, великий гнев
И мощь в тебе великая таится».
Какая жалость, что и в чистом сердце Гнездиться может злоба иногда.
И змеи, эти скользкие пришельцы,
Друг друга выживают из гнезда.
Вползут в обличье ангелоподобном
Вражда и зависть с нею заодно,
И завладеют сердцем слишком добрым,
И медленно изводится оно.
Как плавится свеча, мерцая тускло,
Так тает сердце от неясных дум,
Гнетут годами тягостные чувства
И вешний ветер горше, чем самум.
Мы сами сердца иногда не ценим.
Решив, что писан не для нас режим,
И тянемся к бокалам с нетерпеньем, Пристрастью, сердцем жертвуя, грешим.
Без сна вся ночь. Бутылок батарея.
И сердце увядает, как цветок,
Как птица в клетке, мечется, слабея,
И так жесток забвения итог!
Жизнь без того короткую мы сами
Укоротить стремимся, как назло.
Пьем по ночам с заздравными речами,
А по утрам болеем тяжело.
А иногда от малости случайной
Обида разрастается в душе,
И бродишь, одинокий и печальный,
Ни в чем не видя радости уже.
Пусть, как родник, пребудет сердце чистым.
Ты, человек, его не будоражь!
Очнись, не увлекайся винопийством,
Иль жизнь твоя растает, как мираж.
Источник жизни славится веками,
Цени же сердце собственное ты,
Ведь сердце — не железо и не камень,
Есть у него желанья и мечты.
С годами тяга к жизни все острее,
Несбывшихся желаний страшен вьюк.
Пусть сердце раньше срока не стареет,
Не знает преждевременных разлук!
От сердца и о сердце строки эти,
Меня услышьте, отчие края:
От сердца все питается на свете, —
Пословицы верней не знаю я.
Огонь, зажженный в доме не от сердца,
Не станет благодатным очагом,
Не превратятся в сад густой деревца,
Что равнодушно садятся кругом.
Доверься смело собственному сердцу,
И взгляд, как мост, в столетья перебрось.
Когда и что холодному умельцу
Оставить для потомков удалось?
На гребень века только крылья сердца
Возносят человека в наши дни.
Пред сердцем — полновластней нет владельца Сокровищницы настежь распахни.
А вы, дельцы, торгующие сердцем,
Чтоб из расчета выгадать почет,
Любой из вас предстанет погорельцем,
Когда народ возьмет и пропечет.
Друзья! Давайте так стучаться в двери,
Чтоб от души к душе дорога шла.
Останутся народу без потери
Одна любовь да добрые дела.
Давайте речи долгие забудем,
Научимся выслушивать сердца.
Делами люди помогают людям —
Нам это надо помнить до конца.
Войдем в дома к собратьям и соседям,
Любой очаг с любовью навестим,
Любое сердце доброе приветим,
У всех сограждан наших погостим.
Тогда ответной ласкою согреты
Услышим мы сердечные слова,
У стариков найдутся самоцветы,
В которых мудрость вечная жива —
Простые, человечные слова.
Поэту без народа не годится!
Малец, игрою увлечен подчас,
Всеструнной деревяшкою гордится,
Воображая, будто это — саз.
Так и у нас случается подчас.
За книжкою порой печется книжка,
Но автор, хоть давно уже не юн,
По сути, вовсе не приготовишка,
А с той же деревяшкою без струн —
Мальчишка, хоть давно уже не юн...
Устал я, сердце. И рассвет забрезжил.
Возьми и эту рукопись проверь.
Меня неблагодарным и небрежным,
Как прежде, назовешь ли и теперь?
Заря цвела во всем великолепье,
И я светлел, и шел в объятья дня,
В любимые мои джейраньи степи,
Что и в стихах, и в сердце у меня.
Какое счастье, что и я — частица
Земли и взгорий, неба и степей,
Какое это счастье — сердцем слиться
С великим сердцем родины своей!
Расправив крылья над Баку,
Усталый ветер задремал.
Клубящиеся облака
Сгустились в небе тяжело.
Цвет голубых прозрачных вод,
Цвет юных трав темнее стал.
И вдохновение домой
Меня сурово повлекло.
Машин короткие гудки
Все реже мой тревожат слух,
На улицах и площадях
Толпа рассеялась давно.
Велик наш город,
И широк вечерних развлечений круг:
Кто в клуб спешит, а кто в театр,
В Дворец культуры иль в кино!
Машин короткие гудки
Все реже мой тревожат слух.
И я, склонившись над столом,
Что целый месяц сиротел,
Поэзии высокий мир
Приветить словом захотел.
Чтоб горький ветер не вздыхал,
Пустынным мой увидев дом,
Я строфам сердце отдаю,
Вливаю в них живую кровь, —
Поэзии высокий мир
Хочу приветствовать трудом.
Как долог путь!
Когда б я мог разбить застоя цепи вновь!
Мне сердца не опорожнить,
И жажды мне не утолить.
Творить — вот радости венец!
Извечная моя любовь!
Когда бы мог я наконец
Разбить застоя цепи вновь!
Опять в раздумий светлый мир
Погружена моя душа.
Прислушивается Баку
К биенью сердца моего.
Опять по целине листа
Влачится плуг карандаша, —
К столу приникнув, я пишу,
Пишу, не слыша ничего...
Прислушивается Баку к биенью сердца моего.
Как тихо в комнате моей!
Прервался звонких слов полет!..
Как тихо в комнате моей!
Прервался детский милый смех,
Уснула громкая гармонь,
И скрипка больше не поет, —
Никто не сможет без помех
Проникнуть в чуткий мир детей.
Прервался звонких слов полет...
Как тихо в комнате моей!
Юсуф, палитру взяв и кисть,
Малюет где-то в стороне,
Перебирает мой Юсуф
Свои забавные листки.
К рассказам бабки в полусне,
Прислушиваясь, Айбаниз
Уселась в уголке тахты,
Уткнув головку в кулачки.
И, как котенок,
На руках у нежной матери Вагиф
Свернулся ласковым клубком
И в дреме сладостной притих.
Но почему они молчат,
Мои веселые друзья?
И вдохновенья бурный ток
Не наполняет их сердца?
Мать шепчет им: «Шуметь нельзя,
Мешаете труду отца!
Когда стихи читает он,
Для нас цветет отрады час.
Его неутомимый труд
Пусть вдохновляет, дети, вас!»
Нет, нет, любимые мои!
Отрада ваша так светла, —
Не умолкайте, я хочу
Вас слышать каждый день и миг.
Ведь лег бы на сердце мое
Злой камень, тяжкий, как скала,
Когда б я слышать перестал
Веселый смех детей моих!
Играйте, милые мои!
Веселью вашему хвала!
Я в детстве видел много бед,
Голодных, нищих видел я,
В лачуге, жалкой и сырой,
Слезами обливалась мать,
В слезах явился я на свет.
А вы не знали тяжких лет,
Да и представить трудно вам,
Как грустно юным умирать!
Невесту не видали вы,
Которая в предсмертный миг
Протягивала мне сквозь бред
Объятья рук своих худых...
Ведь вы пришли в прекрасный мир,
Вы в светлом доме родились,
Свобода — вот ваш первый клич,
Большое счастье — ваша жизнь!
И галстук на груди у вас
Пылает он, алей огня.
Я знаю — радостно прожить
Вы сможете и без меня.
И если завтра я умру,
Не станут ваши дни темны:
Полны заботою о вас
Сердца людей моей страны.
Народ могуч, и глубока
Его величья красота,
Богат и добр наш светлый край,
Никто у нас не сирота!
Сдалась проклятая зима
На милость благостной весны, —
Нужды и голода теперь
Не знают родины сыны.
И не стесняйтесь вы меня!
Ведь я не погружусь в покой,
Ведь я покоя не искал,
О жизни не мечтал такой!
Я птицей урагана был,
Забывшей чистую лазурь,
Я в мир пришел под блеск зарниц,
Под злое завыванье бурь.
И, услыхав за цепью гор
Тяжелых жерл угрюмый гром,
Я песней сердце окрылил,
Неукротимым стал орлом.
Шел сквозь огонь, подобно льву,
Цвел надо мной пожар багрян:
Тот не джигит, кто не покрыт
Горячей кровью свежих ран.
Лишь тот, кто сердце, на огне
Расплавив, превратил в снаряд,
Уверен будет, что, как сталь,
Его слова заговорят.
Шумите, милые мои!
Я враг покоя, тишины, —
Дни, промелькнувшие в тиши,
Для сердца моего страшны.
Не сдерживайте голосов!
В ладоши бейте веселей!
Мне видеть хочется всегда
Счастливых, радостных детей!
Поэт, как рано постарел ты...
Ты, говорят, счастливый самый,
Хотя всю жизнь ты горем сыт;
Как снег в горах, оно висит
Над головой твоей упрямой.
И скольких бы других ни грел ты,
Ни влек бы к сердца очагу,
Вся голова твоя в снегу!
Поэт, как рано постарел ты...
Вчера, когда окончил ты
Читать... Когда в руках цветы —
Безмолвная, перед поэтом
Стояла девушка с букетом,
Как долго на нее смотрел ты,
Читая у нее в глазах
Наивное по-детски: «Ах!
Поэт, как рано постарел ты!»
Охотой увлекался ты,
Под буркой ночевал в пустыне
И за козлами по стремнине
Спускался с горной высоты,
Как прежде, брал их на прицел ты,
Но пули мимо них прошли
И только свистнули вдали:
Поэт, как рано постарел ты!
Ты был жесток в житейских схватках,
Брыл друг друзьям, был враг врагам,
Но тот, кто в жизни только лгал,
Кто дружбу предлагал, как взятку,
Кто с лестью лез, чтоб подобрел ты,
Сейчас, скрывая торжество,
В твой дом вползая, шепчет:
«О, Поэт, как рано постарел ты...»
Да, голова твоя седа,
Поэт. Но это не беда:
Ни женщина, что ты любил,
Ни Родина, чьим сыном был,
Те двое, для кого горел ты, —
Пусть голова твоя седа,
Тебе не скажут никогда:
«Поэт, как рано постарел ты!..»
Ашуг Шемшир, на тропах Далидага
Спроси у скал певучих обо мне.
Понятна мне ашугская отвага,
И саз и стих приятны оба мне.
Ты девушек, когда пораньше выйдешь,
У родника джейраньего увидишь,
Их и меня лукавством не обидишь —
Песнь о любви мила особо мне.
И мне случилось повидать джейрана,
Да сам же я не миновал капкана.
Как вспомню, так опять заноет рана, —
Ошибку, не забыть до гроба мне.
Вдали сверкнули очи, а не возле,
Я был обманут не джейраном вовсе,
А той, которой повторял я после:
«Ложь не к лицу тебе, а злоба — мне».
Покрыта даль накидкою венчальной,
Пускаюсь в путь обратный, путь печальный. Вургун — лишь гость, однако, не случайный,
И здесь не позабудут обо мне.
О снежные горы! Настала весна,
Наполнилось слез моих море, я плачу.
Ни с кем ни словечка — все время одна,
Таю свое горе, и с горя я плачу.
Я тайну скрываю — живу, не дыша,
И каменной стала немая душа,
И люди, и птицы минуют, спеша,
С землею и небом не спорю, а плачу.
Мне хуже и хуже, удел мой тяжел,
У неба — превратностей полный подол.
Джалал прямодушный ушел — не пришел,
Туман повивает нагорье. Я плачу.
Безвременная смерть, посторонись,
Я с жизнью не расстанусь на чужбине.
Напрасно свой клинок взметнула ввысь
Я вновь пером вооружился ныне
И с жизнью не расстанусь на чужбине.
Не думай, что иссякло вдохновенье,
Сто новых нот в одной нашел певец.
Вели сказать, что вновь раздастся пенье, Пускай людей обрадует гонец!
Мои стихи земля усыновила,
Встряхнула горы песенная сила,
Нежданный листопад остановила
И окрылила тысячи сердец.
Мечта моя взлетит, как соколица,
Молниеносно с бурей породнится,
Вас в небо увлечет, как проводница,
Но в край родной вернется наконец!
Лучи люблю, как флаги на рассвете.
Как счастливы влюбленные на свете! Подсказывает жизнь мне строки эти
И раскрывает мудрости ларец.
В моей груди — дыхание народа,
Мой верный саз настроила свобода,
Простой напев достигнет небосвода — Распахнут гулкий голубой дворец.
Отчизна-мать! И в радости, и в горе
Мы помнили о нашем уговоре,
И если сердце родины — как море,
То в нем Вургун — испытанный пловец!
Мне рассказали об одном
Безвестном друге, но родном.
Я прежде знать его не знал
И не заботился о нем…
Рассказ казался прост и мал,
Но с каждой ночью, с каждым днем
Все глубже в душу западал...
Сказали:
— Наш аскер один,
Родной земли родимый сын,
Отважный, из числа бойцов,
Не посрамивших край отцов,
Недавно умирал от ран...
Вдруг он воскликнул: «Врач! Аман![1]
Останови свой нож на миг!..
Я смело смерть встречать привык,
Я знаю — мне спасенья нет,
Но, покидая белый свет,
Хочу исполнить — разреши —
Одно желание души!
Мне перед смертью не мешай
Прославить мой родимый край,
Окликнуть жизнь издалека
Стихом поэта-земляка...
«Можно ль душу из сердца украсть? — Никогда! Ты — дыханье мое, ты — мой хлеб извода!.. Весь я твой. Навсегда в сыновья тебе дан, Азербайджан, Азербайджан!»
И смерти медленный туман
Покрыл сиянье черных глаз...
Аман! Останови рассказ!
Летит, как птица, злая весть,
Чтоб тяжко на сердце осесть,
Гнездо незыблемое свить
И память песнями язвить...
Я был певцом счастливых дней,
Сын гордой родины моей,
Я пел: «Ты мне навеки дан,
Азербайджан, Азербайджан!»
Я окликал издалека
Аскера, брата, земляка!
Недели, месяцы прошли,
Но душу, душу мне прожгли
Рассказа тихого слова,
Мечта тревожная жива...
Куда я взор ни устремлю, —
На землю, в небо ль устремлю,
Дневною иль ночной порой, —
Храбрец безвестный предо мной,
Не отдален и не забыт,
Он зорко мне в глаза глядит,
Не отрываясь ни на миг.
Он взглядом в кровь мою проник!
Со мной бок о бок он идет,
Чего-то требует и ждет...
Мой друг дорогой!
Пусть земля и народ,
Пространство и время, веков бытие,
Услышат, как в песню мой вздох перейдет. Пусть клятвою будет дыханье мое!
Любви неразлучный близнец — человек,
Вдвоем родились от начала начал...
На миг прекратилось движение рек,
Когда, умирая, ты родину звал!
В любви ты сгорел, нашу верность храня,
Я вижу — ты вышел живым: из огня!
Я вижу твою потемневшую грудь
И добрые чистые вижу черты…
О, если бы звезды твой метили путь
И карту чертили, как движешься ты!
Но звезды, о нашей земле не скорбя,
Не впишут в пространство, как звали тебя...
Земля одинока, и только на ней
Звучит человечья горячая речь!
Мы память любимых земли сыновей
Должны, как венец нашей славы, беречь.
Мой друг! На зеленой гористой тропе,
На пыльных дорожках меж ровных полей,
Твой след угадав, я грущу о тебе.
И все ты становишься, ближе, милей...
Красавицу вижу... Не ты ль ее друг?
Старуху встречаю — не мать ли твоя?
Глядит с безнадежной надеждой вокруг,
Печалясь, но гордо печаль затая...
Заря улыбнется — она говорит...
К ней, будто невеста, опять и опять
Надежда-волшебница с лаской спешит,
Чтоб ярче дорогу во .тьме озарять,
Чтоб мать не упала на скользкий гранит...
Сегодня я руку аскеру пожал, —
Он с фронта вернулся... Остались вдвоем.
Я жадно о славе твоей вопрошал.
Я видел: о мужестве помнят твоем.
Иду вечерами домой не спеша,
Ты снова со мной на дороге моей...
Я сына целую — открыта душа,
Мне в душу глядишь ты из детских очей!
И годы пройдут, и вернется покой,
И счастье вкусит мой родимый народ,
И встретятся добрые люди с тобой
И скажут, как я говорю: «Он живет».
Грядущее вижу почти наяву:
Там памятник передо мною предстал,
Я вижу высокий фонтан и траву,
Цветами украшенный пьедестал...
Был он простой безыменный герой,
Недолго он прожил кровавой порой.
Теперь он пространством и временем стал. Хвала тебе! Твердой и верной рукой
Ты славу добыл для народной семьи.
На мраморе надпись строка за строкой...
Чьи строки? Твои, безыменный, твои!
«Можно ль душу из сердца украсть? — Никогда!
Ты — дыханье мое, ты — мой хлеб и вода!..
Весь я твой. Навсегда в сыновья тебе дан,
Азербайджан, Азербайджан!»
Пронзают небо звездные лучи,
Я выхожу тебе навстречу, мир.
Ты черного коня не горячи,
Пусть медленней проходит вечер, мир!
Смотрю на землю — ей дано цвести,
Смотрю на небо — небо взаперти.
Не наглядевшись, мы должны уйти,
Отрада взоров человечьих, мир.
Глядишь, весна исчезнет без следа,
Мозг обратится в пепел навсегда.
Вселенная таинственно седа,
Не с каждым откровенен в речи, мир.
Вдали растаял тучек легкий след,
Луна струит, как прежде, бледный свет.
Умай погибла и Джалала нет...
Разжалобить нам, людям, нечем мир.
Таков, должно быть, издревле зарок:
Жизнь человеку мир дает в залог.
Мы все уйдем — обратно нет дорог,
Но ты живи, ты будешь вечен, мир!..
Любовь погибла, сгублена мечта,
Но горе жажду счастья в сердце будит.
Да здравствует грядущее!
Тогда Разлук не будет, горьких слез не будет!
Имя Лейла в стихах воспето давно,
Ночь поет, полон слез роковой рассказ...
Мне не осталось слов, слез не дано,
Но Лейла и в наши дни родилась.
Жесток ты был, Физули![2] Хмуря бровь,
Меджнуна лишил ума — и не спас!
Лейлу любил Меджнун, смерть — любовь!
Об этом и в наши дни поет саз,
Меджнун молод был, сильным рос!
В пустыню бежал в черный час,
Птицы застряли в чаще его волос,
Смерть помутила моря Лейлиных глаз!
Два сердца одной любви бились врозь,
Вырваться б им из клеток — нет сил!
Любящим пить желчь любви пришлось,
Их черный занавес друг от друга скрыл.
Эту историю сказочной не зови,
Трудно ее понять — годы не те,
В ней — человек, гибнущий от любви,
В ней — человек, плачущий в темноте.
Позже Лейлу нашел поэт Кемаль,
На руки взял, вынес на лунный свет...
Тюркскую девушку разве ему жаль?
Телом нагим тешил себя поэт.
Лейле пришлось умереть. Стон смолк.
Горсточкой слов стала она теперь,
Старый поэт смаковал ее смерть... Волк!
Песням его, сердце мое, не верь!
Я — не Меджнун. Здесь « пустынь нет!
Лейла, ты не умрешь в темноте!
Наша судьба — юношеский расцвет,
Звонок наш смех, песни у нас не те.
Птица ли ты? Птица не так смела!
Вижу — летишь, но не кричу — постой!
Звездочка Марс Лейле моей мила
Сходством своим с красноармейской звездой.
Пусть косматые с проседью облака,
Как разбойники, ждут поперек пути.
Твердо, решительно правит твоя рука,
Женской робости им в тебе не найти:
Если качнется, дрогнет твой самолет,
Пожелтеет ,лицо твое чуть-чуть,
Ослабеет рука твоя вот-вот...
Вдруг, опомнившись, выправляешь путь.
Вспоминаешь, плачет ли твой малыш,
Он не спит, спрашивает, где мать.
Мать высоко — в облаках! Что не спишь?
К ней отсюда голоса не подать!
Прорезайся же из туч на простор!
Радуется наш народ, поет вслух!
Если путь твой над остриями гор, —
Страх шевелит луга, строг пастух...
Слава твоя гудит, как гроза!
Разреши познакомиться с тобой, друг!
Разреши познакомиться, краса!
В каждом селе про тебя поет ашуг...
Губы твои не назову «цветком»:
Сжат рот. Взор у тебя строг.
Рукой заслонив глаза, как щитком,
Следит за тобой седой Восток.
Давайте, друзья, у меня соберемся в саду
Без водки и прочего — просто за чаем.
С душою, как с книгой ни разу не читанной, жду —
И многое в ней обойти бы молчаньем.
Но — нет! Прочитаем, как следует, все и подряд, Ловчить да выгадывать я не умею.
Мне разные там недомолвки и тайны претят — Вы сами знакомы с натурой моею.
Давайте, друзья! Мой тутовник разросся сейчас, Обиды забылись — увидете сами.
Не верю, но жду. И раскрыта калитка для вас,
И сердце мое нараспашку пред вами.
Советских актёров часто ставят в пример как образец духовной силы, национальной гордости и внутренней красоты. Они стали символами эпохи, носителями культуры и нравственности. Но, как известно, за кул...
Актеры — люди творческие, но кто бы мог подумать, что некоторые из них скрывают прекрасный голос. В эпоху раннего Голливуда актеров с музыкальными способностями было немало — это считалось скорее норм...
Неузнаваемая Ким Кардашьян в объективе фотографа Маркуса Клинко, 2009 год. Памела Андерсон в самой первой съёмке для журнала «Playboy», 1990. На фото голливудская актриса Dorothy Lamour и шимпанзе Джи...
Расскажем, как сложилась судьба актеров, которые начинали сниматься еще в детстве.
Остаться на вершине в Голливуде удаётся не каждому, особенно если путь начался в детстве. Одни актёры теряются из-за...
Два года назад отечественное телевидение столкнулось с беспрецедентной кадровой тектоникой — целая группа ярких и узнаваемых ведущих стремительно исчезла с экранов федеральных каналов. Эти лица долгие...
Кира Найтли на страницах журнала к выходу фильма «Пиджак», 2005. Следы динозавра, раскопанные в русле реки Палакси. Техас. США. 1952г. Самая большая женщина рядом с самым маленьким мужчиной, 1922 год....
