Ты сын страны, родившей Низами,

Где небо так приветно в крупных звездах.

Ты рос обласкан многими людьми,

Тебе раскрыл объятья чистый воздух.

И ледники Гошгар и Хаджбулаг,

И озеро Гейгель, и тень в долинах,

И горных пастбищ голубой эйлаг,

И там, на кручах, щели гнезд орлиных,

И тень чинары стройной у ручья,

И песни пастуха — все было рядом.

Все обнял ты, родной язык уча,

Своим живым и дальнозорким взглядом.

Ты приходил на празднества, к столу,

Где сердце каждое, взлетев высоко,

Песнь заводило, воспарив, как сокол,

Когда ашуг, распахивая мглу,

Рассказывал деянья Кер-оглу,

И конь его Гырат по скалам цокал.



Прошли года, и вырос ты, мужая.

Уж не одна красавица чужая

На стройный стан заглядывалась твой,

Но беспокойный нрав и дух живой

Увлек тебя к наездникам-джигитам.

И в состязаньях не был ты побитым,

И брал призы на свадьбах у друзей,

И старики, в виду деревни всей,

Предсказывали будущее внуку:

«Героем будет, впрок пошла наука».

В одной деревне рос лихой бугай:

Он всех бодал и окрика не слушал,

Как ни ласкай его и ни пугай,

Всем надоел, и всех покой нарушил.

Однажды на дороге вечерком

Ты встретился с отчаянным быком

И говоришь: «Брось глупую привычку,

Брось, лиходей, тиранить наш народ,

Брось буйствовать». Но дерзкий бык-урод

Остервенел и, сам вступая в стычку,

Загривок вздыбил, опустил рога,

Помчался на тебя, как на врага.

Тогда вся кровь в лицо твое вступила,

Схватился с ним, прижал быка — ага! —

Рванул и вырвал дикие рога!..

Читатель спросит, вправду ль это было?

Что ж! Может быть, и сказка. Все равно.

Народ ее сложил давным-давно,

И родина героя полюбила.



И час настал, когда железный шквал

Загрохотал от края и до края,

Над родиной твоей забушевал,

Змеиное дыханье извергая.

И стал ты Красной Армии бойцом.

И мать, целуя в лоб, сказала сыну:

«Ступай, сынок. Будь смелым удальцом,

Рази врага железом и свинцом.

А если ты врагу подставишь спину,

И не являйся пред моим лицом».

Ты стал аскером[1]. И в ушах твоих

Все, что сказала мать, не отзвучало.

Ни дождь, ни вьюга, ни свинцовый вихрь,

Ни вражья хитрость, темная сначала,

Ни хоботы орудий полевых,

Ни воронье в ненастных серых тучах,

Что смерть несло на лопастях скрипучих, —

Тебя не устрашили ни на миг.

Осталось твердым сердце, торжествуя.

Свинец не оцарапал грудь живую.

И слава о тебе из уст в уста

Пошла по свету и росла все выше,

Родные все проведали места,

Турач[2] в Мугани о тебе услышал

И стаи птиц на озере Гейгель.

Седой ашуг, твое воспевший имя,

И мать, качая сына колыбель, —

Гордились все деяньями твоими.

Прими же, Исрафил, и мой привет

В залог того, что я еще успею,

Покуда жив, покуда вижу свет,

Сложить тебе, как должно, эпопею.