Господи, Господи, ночь и туман
на них опустились.
Господи, что даровал ты нам,
кроме бессилья?
Кроме свободы голос срывать:
«Вольна Польска!»
и сквозь кордоны атаковать
двери посольства.
Крик мой, хрип мой жалок и тих:
«Сестры и братья!»
Видно, Господь чересчур возлюбил
эту равнину.
Видно, у Господа Бога для них
– то же, что Сыну, –
нету иных проявлений любви,
кроме распятья.
И одно молчанье сказало другому:
– Давай помолчим.
И долгим-долгим был путь их до дому
под небом чужим.
И серые улицы на полурассвете
замолкли тож.
И адрес их на измятом конверте
попал под дождь.
И расплывались чернила молча
там, под мостом.
И вдруг другое взвыло по-волчьи:
– А где же он, дом?!
И одно молчанье сказало другому:
– Ничего, помолчи.
Пускай все длиннее наш путь до дому
и пропали ключи.
Пускай огоньком болотным, мороча,
отплывает этаж,
мы его догоним, но только молча,
и дом этот – наш.
И другое молчанье по-волчьи молчало,
как из-под куста.
А путь перепутал концы и начала,
и сбился, и стал,
и долго по сторонам озирался,
пытаясь найтись,
но все в то-же распутье глаз упирался,
все в ту же слизь
болотную, смесь воды и метана
– и огоньков.
И другое подумало: – Я устало, –
но без слов.
И стала река, подернута пленкой
внезапного льда,
словно стол, покрытый клеенкой,
а не вода.
И одно молчанье ничего не сказало,
а другое: – Ах!
Но – уста ему тут же связала
любовь, не страх.
Потресканные губы стянуло
тоненьким льдом.
И тут же очко светофора мигнуло,
и рядом был дом.
Ну что, хлопотливая ласточка,
куда ты летишь хлопотать?
Домой, бесцензурная весточка,
привет от меня передать.
Скажи, что на пядь под землею
и с глоткой, набитой землей,
жива и дышу, замерзаю,
но все же не до смерти злой.
Скажи, что, глаза растворивши,
песку и подзолу набрав,
я вижу, я все еще вижу,
беспамятство смерти поправ.
Скажи, что уже не надеюсь
на встречу, но, сколько жива,
не сдамся и не охладею,
и это не просто слова.
На стыке вагона с инерцией ветра,
на стыке воздушных путей и стальных
одна одинокая мерзлая ветка,
свисая с небес, ударяет под дых.
На стыке природы в лице непогоды
и мира в обличье катящихся рельс
она ударяет, как в прежние годы
ударил бы целый завиденный лес.
И, вдвое согнувшись под этим ударом,
до птичьего свиста давленье поддав,
душа машиниста, и дымом, и паром
клубясь, поднимает на воздух состав.
...где реки льются чище серебра,
не загрязненные мазутом и маслами,
где Бог нас не оставил и светла
адмиралтейская игла, где на соломе
лежит Младенец и глаголет бык
мудрее мудрого, наевшись чистотела,
где русский от побед давно отвык
и от войны, держась родимого предела,
где под покровом звездного плаща
к нам не крадутся государственные тати,
где, слоги долго в горле полоща,
но не раздумывая, кстати ли, некстати,
как сказку, пересказывая быль,
былую быль, былую боль, любовь былую,
ты в пыльный обращаешься ковыль,
а я по ветру одуванчиком белею.
Там, где Кривокардинальский переулок
вытекает к петербургским фонарям,
подошел к нам полунищий параноик
со светящимся под глазом фонарем.
Он читал стихи – спасибо, не романы –
и потребовал за них хотя бы франк.
Друг мой долго выворачивал карманы
и сказал: «Закрыто – все ушли на фронт».
И тогда бродяга сел и долго плакал
о себе и об ушедших воевать,
о спартанцах, абиссинцах и поляках,
меж рыданий поминая твою мать.
Свет неверный расплывался над листвою
безымянного древесного ствола.
«да не плачь, – взмолился друг мой, – Бог с тобою»,
– я глаза от них обоих отвела.
Я глядела на соседнее аббатство,
я глядела, только чтобы не глядеть
на убожеское братское сиротство,
за подкладкою нащупывая медь.
Я ушла, просыпав мелкие сантимы,
не отерши ни своей, ничьей слезы,
носовым платком обмахивая стены,
заметая переулками следы.
Эта глиняная птичка –
это я и есть.
Есть у ангелов привычка –
песенку завесть.
В ритме дождика и снега
песню затянуть,
а потом меня с разбега
об стену швырнуть.
Но цветастые осколки
– мусор, хлам и чад –
не смолкают, и не смолкли,
и не замолчат.
Есть у ангелов привычка –
петь и перестать.
Но, непрочный, точно иней,
дышит дух в холодной глине,
свищет – не устать.
В движеньи мельник жизнь живет,
в движеньи.
Навек затверженный завет,
священней
которого – да ничего!
Путь Крестный
и тот движенья торжество:
опасный
момент Распятия, на миг
распутья,
преодолеть и напрямик
рвануться,
как жернов, камень отвалить
по смерти
и дверь в бессмертье отворить
сквозь тверди.
Я ввысь не мечу, но не мне
ужели
тарелка пела на стене:
«В движеньи,
в движеньи счастие мое...»
Хоть мельник,
хоть Шуберт – счастья моего
подельник.
Я в самый распоследний раз
заглядываю в окошко,
где – помнишь? – в те поры для нас
наяривала гармошка,
где еле-еле в феврале
мы скидывались на пиво,
где наши тени на стекле
так выглядели счастливо,
как в самый предпоследний день
Божественного Творенья
Господня выглядела тень
над человеческой тенью.
Пчела, пчела, зачем и почему
не для меня яд обращаешь в мед,
черна, черна – что к дому моему
тропинка ядовитая ведет,
травинка губы колет, и распух
чего-чего наговоривший рот,
и бедный дух глагольствует за двух,
но что ни молвит – все наоборот.
О чем очей неутолимый жар?
Над чем ночей горячечная мгла?
О, пощади, пчела! Пчела, не жаль!
Ужель тебе не жаль меня, пчела?
Видно, пора
до того добираться предела,
где воск на флейте
и ноты в конверте.
На флиппера,
в которые я сыграть не успела,
слезы пролейте
по моей смерти.
Но, расстеля
ту же скатерку, садитесь за ужин
– я всем прощаю,
всем завещаю
звон хрусталя
расколовшихся льдинок на луже,
стол со свечами,
выклик «С вещами»,
краешек кромки
пруда в Тимирязевском парке,
крохотку неба
над озером Нево,
гипса обломки
от Дионисьевской арки,
корочку хлеба
щепотку гнева,
каплю росы
на трилистнике четверолистом,
каплю веселья,
каплю везенья,
пенье осы
над сосною на севере мглистом...
И до свиданья,
до воскресенья.
Эта правда, она же ложь,
эта проза, уложенная в ритм,
это масло, принимающее нож,
как исполненье молитв.
Этот жар, переходящий в озноб,
но вгоняющий градусник в гроб,
эта лучшая из прохлад,
ледяной сквознячок через ад.
Это правда – все, что я твержу,
но не верьте, не верьте, но не –
не проверьте, полоснув по ножу
слабым горлышком, припертым к стене.
Шел год недобрых предсказаний.
Гадалки, опасаясь мести,
ушли в подполье. Под Казанью
родились сросшиеся вместе
телята. Где-то за Уралом
болота поглотили вышку
нефтедобычи. Небывалым
огнем, забывши передышку,
зашлись камчатские вулканы
одновременно все. На Пресне
распространились тараканы
величиной со сливу. Вести
чудовищные умножались,
едва скрываемые прессой.
Ужас усиливался. Жалость
друг к другу становилась пресной,
почти формальною. На Охте
мать бросила дитя в трамвае
с запиской. Чаще рвали когти
без ничего, без слов. В сарае
в одном нашли самоубийцу
девятилетнего. Загадку
никто не разгадал, не бился
разгадывать. Призыв к порядку
порою свыше издавался,
печатался, передавался
по радио. Но в каждом ухе
звенели только слухи, слухи.
Подрагиваешь, брезжишь,
как месяц над сторожкой,
будто пайку режешь
заточенной ложкой,
как будто не скрежещешь,
а жалобно поёшь.
Вещий же, не вещий
и князь, и меч, и нож,
и ночь, и дрожь, и коньми
разодранное тулово.
Потьмами заоконными
свет фонаря сутулого
трепещет, как скелет
на склоне зим и лет.
...не врагом Тебе, не рабом —
светлячком из травы,
ночником в изголовье.
Не об пóл, не об стенку лбом —
только там, где дрова даровы,
соловеть под пенье соловье.
Соловой, вороною, каурой
пронестись по остывшей золе.
А за «мир, лежащий во зле»
я отвечу собственной шкурой.
Не оставляй следов (слов) любви —
такая любовь, первая ли последняя,
это ложь, и не просто, а Ложь-на-Крови,
умышленно распространяя сведенья,
вымышленные обезумевшим от страсти умом,
а не тою, что милосердствует
и долготерпит. Он не терпит, синим огнем
полыхает и с тою даже не соседствует.
А такая (не та) проедает от кишок
до мозжечка, до горла, до пишущей руки,
и остаются письма, и посмертный шок,
и вечность, а по углам пауки.
Советских актёров часто ставят в пример как образец духовной силы, национальной гордости и внутренней красоты. Они стали символами эпохи, носителями культуры и нравственности. Но, как известно, за кул...
Актеры — люди творческие, но кто бы мог подумать, что некоторые из них скрывают прекрасный голос. В эпоху раннего Голливуда актеров с музыкальными способностями было немало — это считалось скорее норм...
Неузнаваемая Ким Кардашьян в объективе фотографа Маркуса Клинко, 2009 год. Памела Андерсон в самой первой съёмке для журнала «Playboy», 1990. На фото голливудская актриса Dorothy Lamour и шимпанзе Джи...
Расскажем, как сложилась судьба актеров, которые начинали сниматься еще в детстве.
Остаться на вершине в Голливуде удаётся не каждому, особенно если путь начался в детстве. Одни актёры теряются из-за...
Два года назад отечественное телевидение столкнулось с беспрецедентной кадровой тектоникой — целая группа ярких и узнаваемых ведущих стремительно исчезла с экранов федеральных каналов. Эти лица долгие...
Кира Найтли на страницах журнала к выходу фильма «Пиджак», 2005. Следы динозавра, раскопанные в русле реки Палакси. Техас. США. 1952г. Самая большая женщина рядом с самым маленьким мужчиной, 1922 год....
