Возможность лестью в душу влезть никак нельзя назвать растлением, мы бескорыстно ценим лесть за совпаденье с нашим мнением.

Когда мила родная сторона, которой возлелеян и воспитан, то к ложке ежедневного говна относишься почти что с аппетитом.

Свобода - это право выбирать, с душою лишь советуясь о плате, что нам любить, за что нам умирать, на что свою свечу нещадно тратить.

Огромен долг наш разным людям, а близким - более других; должны мы тем, кого мы любим, уже за то, что любим их.

Диспуты, дискуссии, дебаты зря об этом длятся сотни лет, ибо виноватых в мире нет, потому что все мы виноваты.

Сперва полыхаем, как спичка, а после жуем, что дают; безвыходность, лень и привычка приносят покой и уют.

Мораль - это не цепи, а игра, где выбор - обязательней всего; основа полноценности добра - в свободе совершения его.

Я потому на свете прожил, не зная горестей и бед, что, не жалея искры Божьей, себе варил на ней обед.

Боюсь, что он пылает даром, наш дух борьбы и дерзновения, коль скоро делается паром при встрече с камнем преткновения.

Будь сам собой. Смешны и жалки потуги выдуманным быть; ничуть не стыдно - петь фиалки и зад от курицы любить.

Боюсь, что наших сложных душ структура - всего лишь огородная культура; не зря же от ученых урожая прекрасно добивались, их сажая.

В себя вовнутрь эпохи соль впитав и чувствуя сквозь стены, поэт - не врач, он только боль, струна и нерв, и прут антенны.

Очень многие тети и дяди по незрелости вкуса и слуха очень склонны томление плоти принимать за явление духа.

Таланту ни к чему чины и пост, его интересует соль и суть, а те, кто не хватает с неба звезд, стараются навешать их на грудь.

Дай, Боже, мне столько годов (а больше не надо и дня), во сколько приличных домов вторично не звали меня.

Кишит певцов столпотворение, цедя из кассы благодать; когда продажно вдохновение, то сложно рукопись продать.

Весь немалый свой досуг до поры, пока не сели, мы подпиливали сук, на котором мы висели.

Не славой, не скандалом, не грехом, тем более не устной канителью - поэты проверяются стихом, как бабы проверяются постелью.

Мы все кишим в одной лохани, хандру меняя на экстаз; плывет по морю сытой пьяни дырявый циниковый таз.

Горжусь, что в мировом переполохе, в метаниях от буйности к тоске - сознание свихнувшейся эпохи безумствует на русском языке.

Сегодня приторно и пресно в любом банановом раю, и лишь в России интересно, поскольку бездны на краю.

У писателей ушки в мерлушке и остатки еды на бровях, возле дуба им строят кормушки, чтоб не вздумали рыться в корнях.

Развивается мир по спирали, круг за кругом идут чередой, мы сегодня по части морали - над закатной монгольской ордой.

Кошмарней лютых чужеземцев прошлись по русскому двору убийцы с душами младенцев и страстью к свету и добру.

Теперь любая революция легко прогнозу поддается: где жгут Шекспира и Конфуция, надежда срамом обернется.

Себя зачислить в Стены Плача должна Кремлевская стена: судьбы российской неудача - на ней евреев имена.

Для всех у нас отыщется работа, всегда в России требуются руки, так насухо мы высушим болота, что мучаться в пустынях будут внуки.

Смотрю, что творят печенеги, и думаю: счастье для нации, что русской культуры побеги отчасти растут в эмиграции.

Должно быть, очень плохо я воспитан, что, грубо нарушая все приличия, не вижу в русском рабстве неумытом ни избранности признак, ни величия.