Skip to main content

КОНЕЦ МИФОТВОРЧЕСТВУ

Две добродетели скачут верхом,
Одна на коне, другая на пони...
'Точить ножи-ножницы!'
Это Разум с вытянутым лицом
И Здравый Смысл,
Приземистый и плоский, как ладони...

Один опекает докторов всех мастей,
Другой - лавочников и домохозяек.
Подстричь всё: и деревья, и пуделей,
И ногти садовника... Ура точилу!
Оно же дьявола изгоняет!

Того, чьи совиные глаза из неаккуратного леса
Пугали баб - до выкидыша, собак - до воя,
Характер мальчишек деревенских
Делали зверским,
И хозяйки были всегда всем недовольны!

ГРИБЫ

Ночью спокойной
Белою тайной
Тихою тенью
Чуть раздвигая
Почву сырую
Лезем на воздух

Нас не увидят
Не обнаружат
Не остановят
Мягким упорством
Сдвинем с дороги
Листья гнилые
Старую хвою
Даже булыжник
Сдвинем с дороги

Мягче подушек
Наши тараны
Слепы и глухи
В полном безмолвье
Высунем плечи
И распрямимся

Вечно в тени мы
И ничего мы
Вовсе не просим

Пьём только воду
И никого мы
Не потревожим

Мало нам надо
Нас только много
30 Нас только много

Скромны и кротки
Даже съедобны
Лезем и лезем
И на поверхность
Сами себя мы
Тянем и тянем

Только однажды
В некое утро
Мы унаследуем землю*
13 ноября 1959

В ПОМЕСТЬЕ

Заморозки.
Бреду в шиповниках, в алой горечи -
Мраморные пальцы среди ягод - греческие девы,
Ты их привёз
с европейской свалки древностей, из-за моря, чтоб
Скрасить свою жизнь тут, в Нью-йоркских дебрях.

Скоро этих белых дам накроют - каждую - дощатой будкой
От разрушительных непогод...
Каждое утро
Садовники (белый пар изо рта)
Осушают пруды, опадающие как лёгкие, но вода
Снова покрывает плоское дно и сухую тину,
Малёк золотой рыбки валяется,
словно корка от апельсина.

За эти два месяца
я изучила твою усадьбу всю назубок,
И выходить незачем:
она от мира отрезана полосами дорог,
Там машины, идущие на Север и на Юг, отравляют воздух,
В ленты раздавливают одурманенных змей...
А здесь - сухие и поздние
Травы с моими башмаками делятся печалью своей.

День забыл, что когда-то он был днём.
Леса болят и скрипят.
Наклоняюсь над безводным прудом,
Где рыбки извиваются, когда подмерзает грязь.
Я их подбираю - каждая блестит, словно красный глаз.
И озеро - кладбище старых коряг и картин былых -
Распахивается и смыкается,
в число запрятанных отражений
принимая их.

СПЯЩИЕ

Ни на какой карте на свете
Этой улицы нет,
Где в доме спят двое, вот эти...
А мы потеряли и след.
В подводном свете лежат они,
В неменяющемся синем свете...
Там балконную дверь, шевелясь, прикрывает
Жёлтая занавесь, бледные кружева,

Там через узкую щель проникает
Запах влажной земли. И тускло блестят
Серебряные следы улиток.
А вокруг дома - кусты и трава,
И в этих зарослях взгляд блуждает,
Наш застенчивый взгляд.

За бледными, бледными лепестками,
За тёмными кожистыми листьями,
Спят эти двое - глаза в глаза,
Словно слитые лицами.
С туманом сада их дыханье сливается,
Они поворачиваются, не прерывая сна.

Это мы, это мы им снимся, мы - глубина их сна -
Мы, изгнанные из тепла их постели.
С ними никогда ничего не случится.
Веки прикрыты, и тень так темна...
А мы, сбросив кожу, тихо, еле-еле
Выскальзываем в иные времена.

ТОТЕМ

Паровоз пожирает рельсы. Рельсы из серебра.
Они убегают вдаль. Но их все равно съедят.

Красота: за окном поля в сумерках до утра.
Впереди белые башни; Смисфилд. Мясной рынок.

Рассвет золотит фермеров в добротных костюмах
Свиноподобных, вместе с вагоном пока-

чивающихся. На уме у них кровь и окорока:
Ничто не спасeт от сверкающих мясницких ножей.

Их гильотина шепчет: 'Ну как, ну как, ну как?'...
А дома ободранный заяц лежит в тазу. И уже

Его детская головка - отдельно,
нафаршированная травой.
Содраны шкурка и человечность. Съедим, съедим,

Как набор цитат из Платона съедим, как Христа.
Эти люди многое олицетворяли собой -

Их мимика, их улыбки, круглые их глаза...
И всe это нанизано на палку,
на змею-трещотку, на вздор-

ную бамбуковую погремушку.
Боюсь ли я капюшона кобры?
В каждом еe глазу - одиночество гор,

Гор, с которых предлагает себя вечное небо.
'Мир полон горячей крови,
в нeм каждой личности след!' -

Говорит мне приливом крови к щекам рассвет.
Но конечной станции нет - одни чемоданы.

Из чемодана разворачивается 'Я' как пустой костюм,
Заношенный, потeртый; и набиты карманы

Билетами, желаньями, шпильками, помехами, зеркалами.
'Я обезумел!' - зовeт паук, взмахивая множеством рук.

Этот черный ужас множится в глазах мух.
Мухи синие. Они жужжат, как дети,

В паутине
бесконечности, привязанные разными нитями
К одной и той же смерти.

ЧЕЛОВЕК В ЧЁРНОМ

Где три волнолома,
Окрашенных суриком,
Отталкиваясь от берега,
Серое море сосут, там -
Слева,

Где бьёт кулаком
Волна в серый мыс,
Колючей проволокой
Окружённый, тут -
Справа,

Где тюрьма Оленьего Острова -
Свинарники, лужки, курятники,
Как всегда, аккуратные,

Где в камнях лужицы малые
Плёнка мартовского льда
Еще застекляет,

Где в мелких волнах
Над каменистой отмелью,
Белые, как табаки, скалы

(Их каждый отлив оголяет).
Ты по белым камням
Шагаешь от берега, ты

В мёртвом чёрном пальто,
В чёрных башмаках,
С чёрными волосами,

Ты встаёшь на дальнем конце, застыв
Недвижным водоворотом,
Чёрным смерчем,

Стягивая к себе
И камни, и воздух,
И всё, что кругом...

Стареет лето хладнокровной маткой,
Являя тощих насекомых нам.
А мы живем болотною повадкой,
Б

Стареет лето хладнокровной маткой,
Являя тощих насекомых нам.
А мы живем болотною повадкой,
Бранясь и увядая по домам.
Сонливое, рассеянное утро,
В котором солнце светит опоздав,
В траве пожухлой растворившись мутно,
И даже мухи свой меняют нрав.
Меня тошнит от мерзлого болота,
Где холода пугают пауков.
Мне здания милей, но жалоб квота –
Прискорбный жребий тощих дураков.

ЧЕЛОВЕК В ЧЁРНОМ

Сгустком тьмы безотрадной спускается ночь с пьедестала,
Синевой бестелесной.
Божественной львицей застыв,
Опершись на колени и локти, стою у начала,
И расту из расщелин своих, наблюдая разрыв.
Наблюдаю уже далеко шеи высохший колос
Мне уже за него не схватиться. С повадкой сестры,
Словно яблоко черного глаза, оборванный волос.
Словно ягодой сорванной падаю в тартарары.
Рты теней крючковатые, сладкие полные крови,
Или чьи-то ещё, подхватили меня в вышине -
Бедра, волосы; возгласы, всхлипы, и брови.
Только пятки сверкают, и тьма оседает во мне.
Белой леди Годивой осталась лежать неподвижно
Бесполезная строгость холодных безжизненных рук.
Отблеск пены морской, детский крик, что растаял неслышно
За глухою стеной, - это я. Я - ненужный испуг.
Что скорей расцвело, то скорее потом погибает.
Кем родиться – не важно. Покуда обычай таков.
Я – стрела, что летит в никуда. Я - роса, что растает
У рассвета в котле воспаленных безумных зрачков.

ЗИМНИЙ СЕЙНЕР

В этой гавани больших пирсов почти что нет.
Море пульсирует под тонкой кожей - это разлита нефть.
Качаются красные и оранжевые баркасы,
Ниже ватерлинии* ободранные до волдырей,
Прикованные к причалам, старомодные, в ярких красках.

Чайка едва удерживается на хлипкой рее,
Не качаясь, хотя порывы ветра все злее и злее,
Она неподвижна, словно одеревенелая,
В сером официальном пиджачке,
И гавань качается на якоре в жёлтом её зрачке.

Посудина подплывает, как дневная луна белая,
Скользит над рыбами, словно конькобежец, пируэты делая,
Унылая, двухмачтовая, будто со старой гравюры.
Три бочки мелких крабов с неё выгружают,
Настил пирса скрипит, его едва удерживают сваи.

Раскачивается шаткое здание портовой комендатуры,
Коптильни, лебёдки, складские сараи, серые и хмурые,
Какие-то мостики вдалеке...
И не замечая стужи,
Сплетничает на невнятом жаргоне вода,
Запахи дёгтя и дохлой трески притаскивая сюда.

Для бездомных и влюблённых этот месяц -
что может быть хуже?
Море за волноломом ледяные осколки кружит,
Даже наши тени от холода синие - такой мороз!
Мы хотели увидеть, как солнце
из воды подымет рассветный веер,
А вместо зрелища нам достался этот заледенелый сейнер -

Бородатый от инея замерзающий альбатрос:
Словно бы в целлофан завёрнут
каждый поручень, каждый трос.
Скоро солнце эту плёнку слижет и пар рассеет,
И всё кругом закачается, в дымке дрожа...
Вот уже верхушка любой волны блестит, как лезвие ножа.

МЫС ШЕРЛИ

От кирпичной тюрьмы и до водокачки
Прибой пересыпает гравий гремящий.
Груды снега теснятся, как тучи.
В этом году вода, перепрыгивая волнолом,
Всяческий мусор тащит
На кладбище щепок за прибрежным льдом.
Наваливается море неряшливое
На песчаный двор, на старый бабушкин дом.

Во дворе на песке грязная груда льда.
Умерла та, чьё бельё хлопало тут на ветру,
Как листы железа.
Та, что заботу о доме не выпускала из рук,
Против своеволия моря воевала всегда.
Как-то на клумбу герани пляшущий шквал
Пробитую гарпуном акулу закинул вдруг,
И корабельный шпангоут* через окно в подвал...

Весь этот сговор стихий упрямых
Она сметала в кучу грозной метлой.
Но вот уже двадцать лет,
Как никто не защищает этот дом седой.
Она кормила его из рук, спасала
От прибоев и прочих бед -
До сих пор не вымыло солёной водой
Лиловые голыши, вмурованные её рукой
В стены, в которых море выгрызло ямы.

Никто не зимует теперь в доме.
Забиты окна,
На которые она хлеба
И яблочные пироги студить ставила...
Но что за дух тут выжил, чья теплится тут судьба,
Кому до этого дома дело, чьё это горе?
На этом упрямом пятачке гравия -
Только обломки, выблеванные морем,
По двору перекатываются под ветром мокрым.

На серых волнах чайки качаются сонно.
Труд, полный любви, - и весь пропал он.
От мыса Шерли, крошку за крошкою,
Отгрызает море мало-помалу.
Она умерла благословлённая,
А я, как прохожая, -
Мимо обломков, залапанных шквалами
Моря злобного и криворожего...
И тонет за Бостоном кровавое солнце.

Из этих иссохших камней, которые ты наполнила
Неизречённой твоей благодатью
Щедро, как молоком -
Я всё равно сумею достать её,
Напоят меня камни...
И ещё о том
Должна тебе сказать я, что эти камни
Для голубки белопенной - никакой не дом...

К решёткам и к башне рвутся чёрные волны.

БЫК ИЗ БЕНДИЛОУ

Чёрный бык мычал у края земли.
Взволновалось море, и волны пошли
В атаку на Бендилоу.

Королева гляделась в багровый закат,
Неподвижная, как из колоды карт,
А король теребил свою бороду.

В воде - четыре ноги-трубы.
Море с бычьей мордой - замашки грубы -
У ворот королевства встаёт на дыбы.

Всё темней, всё гуще багровый закат,
По аллейкам самшитовым мельтешат
Буйный рёв услыхавшие лорды и леди.

Затрещали бронзовые створки ворот,
Море в каждую щель яростно бьёт,
На дыбы - и вновь на четыре встаёт!

Никакая цепь не сдержит его,
Никакая мудрость - нет ничего,
Что могло б ему спутать ноги.

Над игрушечным королевством вода глубока,
Королевская роза в брюхе быка,
А бык - на королевской дороге.

В ЭТУ АККУРАТНУЮ ЭПОХУ

Не повезло герою, рождённому
В этой провинции, где бумаги подшиты к делу,
Где самым бдительным поварам нечего делать,
И над огнём жаровни господина мэра
Вертел вертится по заведённому

Порядку. И ещё невелика честь
Против ящерицы скакать с копьём наперевес.
Да и сам герой до размеров листа
Усох за последнее время неспроста:
Места случайностям История не оста-

вила. Последнюю старую каргу
Сожгли, лет восемьдесят тому,
Вместе с говорящим котом и заговорённой водою,
Но дети ещё послушней на улице и в дому,
Да и коровы дают редкостные удои.

ПЕСЕНКА ЛУДИЛЬЩИКА

Чинить-лудить посуду,
Лудить, клепать, паять -
Кастрюли ваши будут
Как новые сиять!

Чинить кривые донца,
Пусть чайник на плите
Сверкает ярче солнца
В кастрюльной тесноте!

Чинить кривые рожи,
Развеселив навек -
Ведь это тоже может
Весёлый мастер Джек!

От жизни вы устали?
Одна улыбка: раз -
И снова заблистали
Зрачки туманных глаз!

Мгновенно распрямится
Скривлённая нога,
И разом превратится
В красавицу карга.

Исчезнет тусклость кожи,
Согбенная спина:
Отрихтоваться может
Любая кривизна!

И в сердце, без сомненья,
Каков бы ни был шрам,
Одним прикосновеньем
Я всё исправлю вам...

А если вдруг меж вами
Молодок отыщу
С жемчужными руками
И радостных ещё -

Счастливей, и светлее
Я сразу стану весь,
Пускай меня согреют,
Пока ещё я здесь!

ПОМНЮ, БЕЛЫЙ

Белый - вот всё, что помню о нём - а звали Сэм,
Белый - в бешеной скачке меня понёс,
Так я с тех пор никуда и не доскакала. Но между тем
Перед этой скачкой
любое движенье банально,
Вот в чём вопрос...
Белый. Не лучших кровей. Да и не совсем бел он,
Простой, из сельской конюшни,
и родился, и вырос там.
Конь как конь, обыкновенный -
Одно у него достоинство было:
Спокойный.
Давали его только робким да новичкам.

Слегка пятнист, но пятен сероватый оттенок
Не запятнал доброго нрава его,
Так и вижу - белый.
На него, как на крышу! Как на отвесную стену :
Страшновато, наверное оттого,

Что первый конь в моей жизни -
С места рысью! И всё во мне
Напряжённо начало раскачиваться, и вот
Стали зыбкими даже кусты на меже,
будто бы без корней
Зелень изгородей между пастбищами.
И оттого

Головокруженье, тряска - видимо мне назло
(Или, чтоб испытать меня?) - зелёный поток,
Травяную широкую реку мимо меня несло!

А в ней по теченью - дома, камышовые крыши их,
Белёные стены - все мимо! Как по наковальне бьют
Четыре молота, четыре копыта... Стремян своих
Я давно уже не чувствую -
потеряла, или где-то тут?

Ни натянутая узда, ни крики 'Сэм!',
Ни взвизги прохожих с поперечных дорог...
Мир уступил его скачке. Исчез совсем.

Вцепляюсь в гриву, - он сделал всё, что мог:
Простую, единственную мысль, оставив мне:
'Скачка, скачка -
над всем случайным,
над всей землёй,
Над копытами, резко бьющими в шар земной...
Я слетела?
Не слетела...
почти слетела,
слетаю - не
слетела...
Пока ещё нет...
Страх с пониманьем сути смешались во мне,
А все цвета в единственный белый цвет!

КАМНИ ЧАЙЛДС-ПАРКА

В бессолнечном уголке под соснами
Эти камни, зелёные до черноты,
Положил какой-то из отцов-осно-
вателей, чтобы проступили смутные черты
В сумраке, где тени ветвей черны и густы:

Камни - костяшки пальцев опалённые
Ископаемых динозавров
Из иных времён. ( Или они
Даже с иной планеты?) И рыжие
Костры фуксий и азалий их лижут.

Камни священные охраняют
Этот мрачный покой. И форм не меняют,
Пока солнце узорными тенями
Ирисов и роз играет:
То укорачивает их, то удлиняет,
Или в светлом саду разжигает закатное пламя.

В этом пламени тускнеет даже яркость азалий,
Но оно угасает - жизнь цветка и та длинней,
И если ты в силах следить,
Как в полдень или в полночь
под солнцем и под дождями
освещенье меняется,
Ты сможешь понять неподвижное сердце камней.

Целое лето должно пролететь над камнями,
Чтоб рассеялись сны их о снеге,
Над камнями,
сердцевина которых станет теплей
Только тогда, когда мороз уже наступает.

Никаким ломом никто их не откопает,
Их вечнозелёные бороды не шелохнутся веками,
Даже раз в столетие они к воде не спускаются -
Ведь никакая жажда потревожить не может
В каменном спокойствии лежащий камень.

НАД ИЗЛУЧИНОЙ

Тут над университетской долиной - не горы,
Просто холмы, а точнее - высотки местные:
И не сравнить их с Адирондаками, которые
Там, на севере. Впрочем, они тоже не горы,
Так, скалистые холмы по сравнению с Эверестом.
Но чтобы сущность высоты осознать -
Нам довольно и наших холмов.
Над серебряной спиной реки Коннектикут,
Над домишками, фермами - узловатые линии хребтов
Вытянулись зелёными гребнями,
Если глянуть с Главной улицы на юг
По Плезант-стрит - в воздухе висят они, древние,
Над крышами красными и жёлтыми, а вокруг
Зелёные горы летнюю прохладу надевают на город.

Людям, живущим на дне долины,
Любой пригорок созданным кажется для того,
Чтобы непременно взобраться на него.
Своеобразная логика в том и есть, чтоб идти на
Гору, а затем вниз. Ведь если
Начало и конец пути в одном и том же месте,
То одно только наше преображение там на вершине,
Заставляет нас карабкаться по уклону,
Несмотря на судорожную жажду плоскости под ногой.
И только последний край меняет представление
О сжатом пространстве: вытянув как телескоп взгляд,
Он уводит стены горизонтов за пределы зрения,
И зелёные ставни откосов раздвигая за рядом ряд,

Обнаруживает синеву. Любую вершину можно
Определить, как место,
где ничего выше для взгляда нет.
Вот и стрелы стрижей, их чёрные спинки - внизу,
Где неподвижный и завихреньями искорёженный
Воздух для нас недвижен: в нем отсутствует след
Даже листа, занесённого сюда в грозу.
Столетняя гостиничка
не полностью потеряла свою, когда-то
Круговую веранду. Местами цел и витраж.
Над упавшими опорами знаменитой дороги канатной,
Свидетельница эпохи ушедшей и благодатной,
Почти развалина. Государственный страж
Этих склонов продаёт кока-колу,
И за посмотренный сверху муниципальный пейзаж
Аккуратно собирает по полдоллара
С каждого человека.
Красноватые стёкла окрашивают серую реку -

Бледную неподвижность излучины речной,
Будто розы заполняют зеркало краснотой.
Беспорядочная вблизи верхушка любой волны
Выглажена, потеряна: с неба ведь не видны
Подробности! Перспективы упрощены.
Всё, что внизу - вроде карты. Расчерчены поля
Правильными прямоугольниками, и не валя-
ются как попало подсолнухи
(что вблизи видно было бы без сомненья!).
Машины яркими бусинками нанизаны на нитки дорог,
И люди тоже движутся вдоль, а не поперёк.
Внизу всё - организованность.
Недавно и мы под сенью
Горячих крыш проживали и даже не подозревали,
Каким хладнокровным и механическим
может оказаться движенье.

И вот - высокая тишина.
А за ней и возня кузнечиков не слышна.

ЗАКЛИНАТЕЛЬНИЦА ЗМЕЙ

Как боги созидали мир, как люди созидали свой,
так заклинательница змей
Вдруг создаёт свирелью, лунным глазом, змеиный круг.
А свист её свирели
И зелень снова сотворит, и воду...

Свистит свирель и воду зеленит,
И вот свистя, зелёное качанье
Скользит по длинным шеям камышей,

И зеленью река уже звенит,
Все образы становятся ясней,
Свист создаёт зелёный островок,

Где музыка... нет, не среди камней,
На волнах извивающихся трав
Стоит она, являя сонмы змей

Из змейной глубины души своей!
И ничего не видно, кроме змей,
И чешуёй становится листва...

В зеленоватости змеиных тел
Людские души, кроны тонких ив,
И всё кругом в змеиность обратив,

Она так управляет извиванием,
И власть её свирели велика,
Когда зелёного гнезда качаньем

Командует бескостная рука,
Из средоточия земного рая
Змеятся поколенья, обвивая

Всё видимое... Да возникнут змеи!
И возникают змеи. Змеи есть.
И будут змеи здесь, пока усталость

Её свирели свист не успокоит,
И не устанет музыка сама,
И вновь не высвистит тот прежний мир,

Змеиной тканью ставший над водою,
Змеиной кожей...Водяная тьма
Сглотнёт его, и воды растекутся...

И ни одной змеиной головою
Не будет гладь нарушена. Тогда -
Нахлынет вновь зелёная вода

И обернётся вновь листва листвою.
И ничего похожего на змей
Нет... И она свирель засунет в сумку

И закроет лунатические глаза.

ДРУГИЕ ДВОЕ

Всё это лето мы жили в переполненной эхом вилле,
Как в перламутровой раковине прохладной,
Копытца и колокольчики чёрных коз нас будили,
В комнате толпилась чванная старинная мебель
В подводном свете, странном и невнятном.
Листья не шуршали в светлеющем небе.
Нам снилось, что мы безупречны. Так оно и было, вероятно.

У белых пустых стен - кресла с кривыми ножками,
Которые орлиными когтями обхватили шары.
Мы жили вдвоём, в доме, где дюжину разместить можно,
И полутёмные комнаты умножали наши шаги,
В громадном полированном столе отражались странные жесты,
Совсем не похожие на наши - не отражения, а жесты тех, других.

В этой полированной поверхности нашла себе место
Пантомима тяжёлых статуй, так не похожих на нас, будто их
Заперли под прозрачной плоскостью без дверей, без окон,
Вот он руку поднял её обнять, но она
Отстраняется от железа бесчувственного, почти жестокого,
И он отворачивается тут же от неё, неподвижной, словно стена.
Так они и двигаются, и горюют, как в древней трагедии...

Выбелены луной, непримиримые, он и она.
Их не отпустят, не выпустят... Всякая наша нежность,
Пролетев кометой через их чистилище, не оставив там ни следа,
Ни разбегающихся кругов - была бесформенной темнотой съедена,
И выключив свет, мы в пустоте их оставляли тогда.
А они из темноты, завистливые и бессонные,
Преследовали нас, отнимали обрывки сна...

Мы порой обнимались, как всякие влюблённые,
Но эти двое не обнимались никогда. И он и она
В жестоком тупике, чем-то настолько отягощённые,
Что мы себе казались пушинками, призраками: это они, а не мы
Были из плоти и крови. Над развалинами
Их любви мы казались небесными. Они, наверное, только мечтали
О нашем небе, едва различимом из их тьмы.

ДОЛИНА ХАРДКАСТЛ

С каменной твёрдостью ноги ее выбивали
Из мостовой громкое эхо - кремень по стали,
Голубые зигзаги прошивали осколками синими
Чёрный каменный городок,
И треск воздуха, как возгоранье сухой древесины,
Фейерверки искр, летевшие у неё из-под ног,
Разбивал об стены тёмных карликовых коттеджей. Но не могли
Уцелеть эти отзвуки: эхо умерло за спиной,
Сзади, за крайним домом, уже вдали
Отражённое последней стеной. И поползли

Луга в бесконечной кипени трав,
Скачущих в свете полной луны, и --
Гривы по ветру - облачные кони ночные -
Стреноженные луной как море, не оторвав-
шиеся от корней, но летящие неустанно.

И хоть духи, лепясь из тумана, поднимались со дна долины,
Даже висели на уровне её плеча,
Но не сгустился до чёткого призрака ни один, и -
Вот так же не было слов, чтоб прояснить хоть часть
Того состоянья, пустого, бесстрастного,

С которым проходила она деревню дом за домом,
Где спали люди из снов. А в её глазах не было сна:
Только тонко светилась пыль дрёмы,
Однако и она, и она
Под каблуками гасла.

Длинный ветер, выдувая личность из тела,
Оставил от неё только клочок огня,
Дул озабоченно, тяжело, оголтело
Свистя в самое ухо, отзываясь в тыкве пустой,
В той, которая только что была её головой,

А всё, что ночь взамен уделила ей
За этот жалкий дар, за тело, за стук сердца,
Было только горбатое равнодушие холмов,
от которых некуда деться,
Да клеточки пастбищ, разделённые оградами чёрных камней,
Взваленных один на другой,

Да запертые сараи, где спят выводки то ли поросят, то ли цыплят.
Овцы дремлют в поле, каменной шерстью покрыты,
Коровы, подогнув колени, как валуны лежат,
Да птицы на сучьях в оперении из гранита
Притворились листвой.

И виделось это, всё подряд,
Первозданным изначальным миром. Таким вот
Был он в первом движенье своём, зыбком, невнят-
ном первом шорохе крови и лимфы,
Когда его ещё не изменил ничей взгляд.

Такого мира с лихвой хватить бы могло,
Чтоб погасить её крохотное тепло!
Но ещё до того, как тело отяжелело, и стальные эти
Холмы раскрошили её на осколки кварца в каменном свете,
Она повернула назад.

НОЯБРЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ R

Упрямо неизменна сцена: скряги-деревья
Хранят прошлогодние листья, не надев траур,
Быть элегическими дриадами* не хотят.
Подмёрзлые бесчувственные травы
Всё так же изумрудны. Только разум,
Привыкший романтизировать всё подряд,
Презирает эту нищету. Мёртвые не вопят,

Не расцветают незабудками в камнях,
Которыми кладбище вымощено -
Тут честный и неприукрашенный распад
Распарывает сердце, отскребая, пока не заскрипят,
Белеющие кости, на которых
ни жилки нет.
Когда же в полном блеске явится скелет
Смолкают языки святых, и мухи
В лучах солнца, холодного и осеннего
Не видят никакой возможности для воскресения.

На этот пейзаж пейзажей - смотри, смотри!
Пока глаза тебе не подсунут на ветру
Видения. Какие бы пропащие души
Ни вспыхивали в саване тумана
Над вереском шумя в полёте непрестанно -
Бесись, на привязи у разума, и слушай,
Как плотно заселил он пустоту,
Казавшуюся нежилой и белой...

6 абсурдных пиар-ходов отечественного шоу-бизнеса, которые сработали

82

Неординарная внешность этих людей стала мощным инструментом продвижения их творчества, а любая эксцентричная выходка – удачным пиар-ходом. Мы собрали самые необычные и неожиданные способы саморекламы ...

7 успешных охотников за сердцами знаменитостей

91

Звезды мирового масштаба, которые добились невероятных успехов и доказали свою силу в разных сферах, также, как и обычные люди, стремятся к настоящей любви. Она приносит не только счастье, но и порой ...

5 романтических комедий, похожих на «День сурка»

116

В США и Канаде 2 февраля традиционно отмечают День сурка — праздник, связанный с предсказанием погоды. Согласно легенде, если сурок видит свою тень и спешит обратно в нору, зима продлится еще шесть не...

Пако Рабан в Москве, Тейлор Свифт и другие

137

Пако Рабан и его модели на неделе высокой моды в Москве. 1994 год. Тейлор Свифт в 2003-2008 г. Американский рабочий делает запоминающийся снимок себя на фоне строящегося небоскреба в Нью-Йорке, 1960-е...

Ким и Кортни Кардашьян, Шакира и другие

170

Пышная сексуальная горячая певица и модель Ники Минаж, 2010-ые. Ким и Кортни Кардашьян для рекламной кампании коллекции SKIMS x Dolce & Gabbana 2024. Принцесса Диана в Большом театре. 1995 год...