Спал тяжело я, как будто в оковах, но в вещем во сне
Синее, звездное небо пригрезилось мне;
Каждою яркой звездою, сопутницей ночи,
Жгло мне сквозь веки оно отягченные очи;
Но терпелив был я, силен и крепок тогда...
Вдруг, в полуночи, на север скатилась звезда
И услыхал я:
«Внемлите глас божий: для божья народа
Царственно с неба падучей звездою слетает Свобода!..»
Посвящается графу
Григорию Александровичу
Кушелеву-Безбородко
Rachette me fecit1
Октябрь... клубятся в небе облака,
Уж утренник осеребрил слегка
Поблекшие листы березы и осины,
И окораллил кисть последую рябины,
И притупил иголки по соснам...
Пойти к пруду: там воды мертво-сонны,
Там в круг сошлись под куполом колонны
И всепечальнице земли водвигнут храм,
Храм миродержице — Церере...
Там
Я часто, по весенним вечерам,
Сидел один на каменной ступени
И в высь глядел, и в темной той выси
Одна звезда спадала с небеси
Вслед за другой мне прямо в душу... Тени
Ложилися на тихий пруд тогда
Так тихо, что не слышала вода,
Не слышали и темные аллеи
И на воде заснувшие лилеи...
Одни лишь сойка с иволгой не спят:
Тревожат песней задремавший сад,—
И этой песне нет конца и меры...
Но вечно нем громадный лик Цереры...
На мраморном подножии, в венце
Из стен зубчатых, из бойниц и башен,
Стоит под куполом, величественно-страшен,
Спокоен, и на бронзовом лице
Небесная гроза не изменит улыбки...
А очертания так женственны и гибки,
Так взгляд ее живительно-могуч,
И так дрожат в руках богини ключ
И пук колосьев, что сама природа,
А не художник, кажется, дала
Ей жизнь и будто смертным прорекла:
«Склонитесь перед ней — вот сила и свобода!»
Но вот, без мысли, цели и забот,
Обходит храм, по праздникам, народ;
На изваяние не взглянет ни единый,
И разве старожил, к соседу обратясь,
Укажет: «Вон гляди! беседку эту князь
Велел построить в честь Екатерины».
Я меньше братьев был, о боже,
И всех в дому отца моложе,
И пас отцовские стада;
Но руки отрока тогда
Псалтирь священную сложили,
Персты настроили ее
И имя присное твое
На вещих струнах восхвалили.
И кто о мне тебе вещал?
Ты сам услышать соизволил,
И сам мне ангела послал,
И сам от стад отцовских взял,
И на главу младую пролил
Елей помазанья святой...
Велики братья и красивы,
Но неугодны пред тобой...
Когда ж Израиля на бой
Иноплеменник горделивый
Позвал — и я на злую речь
Пошел к врагу стопою верной,
Меня он проклял всею скверной,
Но я исторгнул вражий меч
И исполина обезглавил,
И имя господа прославил.
Посвящается Варваре Александровне Мей
Да! Ты клетки ненавидишь,
Ты с тоской глядишь в окно;
Воли просишь... только, видишь,
Право, рано: холодно!
Пережди снега и вьюгу:
Вот олиствятся леса,
Вот рассыплется по лугу
Влажным бисером роса,
Клетку я тогда открою
Ранним — рано поутру —
И порхай, Господь с тобою,
В крупноягодном бору.
Птичке весело на поле
И в лесу, да веселей
Жить на воле, петь на воле
С красных зорек до ночей...
Не тужи: весною веет;
Пахнет в воздухе гнездом;
Алый гребень так и рдеет
Над крикливым петухом;
Уж летят твои сестрицы
К нам из-за моря сюда:
Жди же, жди весны-царицы,
Теплой ночи и гнезда.
Я пущу тебя на волю;
Но, послушай, заведешь
Ты мне песенку, что полю
И темным лесам поешь?
Знаешь, ту, что полюбили
Волны, звезды и цветы,
А задумали-сложили
Ночи вешние да ты.
(Гр. Е. П. Ростопчиной)1
Я не хочу для новоселья
Желать вам нового веселья
И всех известных вам обнов,
Когда-то сшитых от безделья
Из красных слов.
Но дай вам бог под новым кровом
Стереть следы старинных слез,
Сломать шипы в венце терновом
И оградиться божьим словом
От старых гроз.
А если новые печали
На долю вам в грядущем пали,
Как встарь, покорствуйте творцу
И встретьте их, как встарь встречали,—
Лицом к лицу.
Пусть вера старая основой
Надежде старой будет вновь,
И, перезрев в беде суровой,
Пускай войдет к вам гостьей новой
Одна любовь.
Цветут камелия и роза,
Но их не видит мотылек:
Ты жизнь и смерть его, ты — греза
Певца цветов, моя мимоза,
Мой целомудренный цветок,
Затем что в звучном строе лета
Нет и не будет больше дня
Звучней и ярче для поэта,
Как тот, когда сложилась эта
Простая песнь: «Не тронь меня».
(Кате Мей)
Года прошли с тех пор обычным чередом,
Как, силы юные в семейной лени тратя,
С тобою вечера просиживал я, Катя,
В глуши Хамовников и на крылечке том,
Где дружба и любовь давно порог обила,
Откуда смерть сама раздумчиво сходила...
Года прошли, но ты, не правда ли, все та?
Всё так же для тебя любезны те места,
Где в праздник, вечером, умчась из пансиона,
Ты песню слушала доверчиво мою
И знала, что пою — не зная, что пою,
Под звучный перелив знакомого нам звона?
Возьми же, вот тебе тетрадь моих стихов
На память молодых и прожитых годов...
Когда нас Чур стерег, дымилась вечно трубка
И жизнь цвела цветком, как ты, моя голубка!
Николаю Ивановичу Личину
Двойным зеленым строем,
Вдоль узкого проселка,
Под снежной шапкой дремлет
И сосенка и елка;
Осина коченеет
И дрогнет от мороза,
И вся в слезах алмазных
Плакучая береза;
Их предки — в три обхвата,
Поодаль от опушки,
Взнесли над молодежью
Маститые макушки;
Вдали дубняк; да Леший —
Всех выше головою:
Рога торчат сквозь космы;
Копыта под землею...
То всех деревьев выше,
То ниже мелкой травки,
Что топчут чуткой ножкой
Букашки и козявки;
Владыка полновластный
Зеленого народа,
Он всей лесной державе
Судья и воевода.
Зимою он сугробы
В овраги заметает,
И тропки он лисицам
И зайцам прочищает;
И снегом он обносит
Берлогу медвежонка,
И вьет мохнатой лапой
Гнездо для вороненка;
И волку-сыромахе
Он кажет путь-дорогу,
И, на смех доезжачим
И звучному их рогу,
И стае гончих, зверя
В трущобе укрывает...
А к осени деревья
Он холит-сберегает:
Под корень их валежник
И палый лист, вязанкой,
Кряхтя, валит с плеча он
Над белою белянкой,
Над рыжиком и груздем,
Над тонкою опенкой:
Укроет; проберется
К грибовницам сторонкой
И филином прогукнет,
И в чаще, за кустами,
Засветит, что волчиха,
Зелеными глазами.
В орешнике змеею
Шипит он для потехи,
Чтоб девушки у белок
Не сняли все орехи.
А летом провожает
Убогую калику;
За девицей, охочей
Ходить по землянику,
По ягоду малину
С смородиною черной,
Следит он втихомолку
Промеж листвы дозорной;
И если бойкий парень
Где песенку затянет —
Проказник Леший кличем
Красавицу обманет,
А парня обойдет он...
И если где калику,
Позарясь на понёву,
Котомочку и кику
С зашитым подаяньем,
Бродяга ждет — дед стукнет
На целый лес дубинкой,
Конем заржет, аукнет,
Грозой и буйным вихрем
Вдоль по лесу застонет,—
И в самую трущобу
Недоброго загонит;
Там будет сыт бродяга
До третьего до Спаса:
У яблонь и у пчелок
Накоплено запаса...
А в лес зайдет охотник —
Опять стучит дубинка,
И прячется в трущобе
Вся дичь и вся дичинка...
Всего любезней вёсны
Для деда: припадает
К сырой земле он ухом
И слышит — всё копает,
Всё роется под склепом
Своей темницы тесной,
Всё дышит жаждой жизни
И силою воскресной:
И травка, и муравка,
И первые цветочки,
И первые на волю
Пробившиеся почки.
Вот всё зазеленело;
Летучими цветками
И бабочки и мушки
Порхают над лугами;
Жужжа, роятся пчелы;
Поют на гнездах птицы,
И на небе играют
Весенние зарницы.
Дед долго и любовно
По лесу ходит-ходит,
Порой с былинки малой
По часу глаз не сводит.
И всё он настороже —
С зари до полуночи,
Пока уж напоследок
Не выбьется из мочи...
Устанет, притомится,
И спать придет охота —
Уйдет в дубовый остров,
В любимое болото:
Там тина — что перина,
Там деду, ночью тихой,
Зыбучая постеля
С русалкой-лешачихой.
Для ней-то он осоку
В зеленый полог рядит;
Для ней медвежьи ушки,
Вороньи глазки садит;
Для ней и незабудки —
Ковром узорно шитым;
Для ней и соловейки
По ветлам и ракитам.
Для ней-то под Купалу,
Полуночью росистой,
И папортник бесцветный
Цветет звездой лучистой.
Сюда уж не добраться
Ни вершникам, ни пешим...
И спит он... Да летает
Недобрый сон над Лешим...
И снится деду, будто
По всей его дуброве
Чудное что творится.
И всё как будто внове...
Что мчится издалёка
Неведомая сила
И старую трущобу
Всю лоском положила:
Подсечен, срублен, свален
И сгублен топорами,
Кругом весь остров стонет
Дрожащими ветвями;
Что просека с полвёрсту
Идет поверх болота,
И вдалеке сверкает
Зловещим оком что-то,
И мчится, мчится, мчится,
И ближе подлетает;
Пар из ноздрей и искры;
След полымя сметает,
Шипит, шипит и свищет,
И, словно змей крылатый,
Грозит чугунной грудью
Груди его косматой...
Проснулся, глянул — видит:
Не остров, а площадка;
Дубов — как не бывало:
Всё срублено, всё гладко...
Засыпано болото
Песком, дресвой и щебнем,
И мост над ним поднялся
Гранитным серым гребнем,
И, рассыпая искры,
Далёко в поле чистом
Летит змея-чугунка
С шипением и свистом.
Из П. Беранже
Комиссар!
Комиссар!
Бьет Колен свою Колетту!
Комиссара не зови:
Ничего такого нету...
Ссора — вестница любви!
Комиссар и прочий причет
В этом деле — ни при чем,
И напрасно дворник кличет
И тревожит целый дом.
Да: Колен и бьет Колетту;
Но в каморку их, на крик,
Хоть бы было до рассвету,
Сам Амур слетает вмиг.
Комиссар!
Комиссар!
Бьет Колен свою Колетту!
Комиссара не зови:
Ничего такого нету...
Ссора — вестница любви!
Наш Колен — он малый трезвый,
Здоровяк, поет с утра,
А Колетта — зяблик резвый,
И румяна и добра...
Враждовать не в их природе,
Да и незачем: они,
Чтоб не думать о разводе,
Повенчалися одни.
Комиссар!
Комиссар!
Бьет Колен свою Колетту!
Комиссара не зови:
Ничего такого нету...
Ссора — вестница любви!
Любо жизнь они проводят!
Он и — под руку — она
Вечерком в харчевню ходят
Выпить на шесть су вина.
Здесь под тению зеленой,
Без свидетельских препон,
На скамейке повалённой
И контракт их заключен.
Комиссар!
Комиссар!
Бьет Колен свою Колетту!
Комиссара не зови:
Ничего такого нету...
Ссора — вестница любви!
Иногда Колен пирует
И с другими вечерком,
Да Колетты не надует:
Мстит и прежде и потом.
И сегодня уж, конечно,
Вышла сплетенка,— так вот
Меж собой простосердечно
И чинят они расчет.
Комиссар!
Комиссар!
Бьет Колен свою Колетту!
Комиссара не зови:
Ничего такого нету...
Ссора — вестница любви!
Комиссар и прочий причет
В этом деле — ни при чем,
И напрасно дворник кличет
И тревожит целый дом:
Чай, давно уж присмирели,
Позабыли обо всем —
И Колетта на постели
Спит теперь невинным сном.
С.Г.П[олянской]
В альбомы пишут все обыкновенно
Для памяти. Чего забыть нельзя?
Все более иль менее забвенно.
Писать в альбомы ненавижу я,
Но вам пишу и даже — откровенно.
Не знаю я — вы поняли ль меня?
А я, хоть вас еще недавно знаю,
Поверьте мне, вас очень понимаю.
Мне говорили многое о вас,
Я слушал все внимательно-покорен:
Народа глас, известно, божий глас!
Но слишком любопытен был и вздорен,
И несогласен этот весь рассказ,
Притом же белый свет всегда так черен:
Я захотел поближе посмотреть,
О чем так стоит спорить и шуметь.
Я познакомился — вы были мне соседка.
Я захотел понять вас, но труды
Мои все пропадали, хоть нередко
Я нападал на свежие следы.
Сначала думал я, что вы кокетка,
Потом, что вы — уж чересчур горды;
Теперь узнал: вы заняты собою,
Но девушка с рассудком и душою.
И нравитесь вы мне, но не за то,
Что вы любезны, хороши собою:
Меня не привлечет к себе никто
Уменьем говорить и красотою,
Хорошенькое личико — ничто,
Когда нет искры чувства за душою,
А женский ум — простите ль вы меня?—
Почти всегда — пустая болтовня.
Но вы мне нравитесь, как исключенье
Из женщин, именно за то, что вы
Умели обуздать в себе стремленье
И пылкость чувств работой головы,
За то, что есть и в вас пренебреженье
К понятьям света, говору молвы,
Что вам доступны таинства искусства,
Понятен голос истины и чувства.
За это я люблю вас и всегда
Любить и помнить буду вас за это.
Кто знает? может быть — пройдут года,—
Вас отравит собой дыханье света,
И много вы изменитесь тогда,
И все, чем ваша грудь была согрета,
Придется вам покинуть и забыть;
Но я сказал, что буду вас любить...
Любить за прежнее былое... много
Я вам обязан... несколько минут
Идем мы вместе жизненной дорогой,
Но с вами версты поскорей бегут.
Я не считаю их: ведь, слава богу,
Куда-нибудь они да приведут,
И все равно мне — долже иль скорее...
А все-таки мне с вами веселее!
Другая б приняла слова мои
За чистое любовное признанье,
Но вам не нужно объяснять любви,
Но с вами мне не нужно оправданье.
Попутчики пока мы на пути,
И разойдемся; лишь воспоминанье
Останется о том, кто шел со мной
Тогда-то вот дорогою одной.
И то навряд: свое возьмет забвенье.
Забудете меня вы... Впрочем, я
И не прошу вас — сделать одолженье
И вспомнить обо мне: ведь вам нельзя
Мне уделить хотя одно мгновенье...
Мне одному?.. Вы поняли меня?
Конечно, да: вы сами прихотливы
И сами, как и я, самолюбивы...
Ты непородист был, нескладен и невзрачен,
И постоянно зол, и постоянно мрачен;
Не гладила тебя почти ничья рука,—
И только иногда приятель-забияка
Мне скажет, над тобой глумяся свысока:
«Какая у тебя противная собака!»
Когда ж тебя недуг сломил и одолел,
Все в голос крикнули: «Насилу околел!»
Мой бедный, бедный Чур! Тобою наругались,
Тобою брезгали, а в дверь войти боялись,
Не постучавшися: за дверью ждал их ты!
Бог с ними, с пришлыми!.. Свои тебя любили,
Не требуя с тебя статей и красоты,
Ласкали, холили — и, верно, не забыли.
А я... Но ты — со мной, я знаю — ты со мной,
Мой неотходный пес, ворчун неугомонный,
Простороживший мне дни жизни молодой —
От утренней зари до полночи бессонной!
Один ты был, один свидетелем гогда
Моей немой тоски и пытки горделивой,
Моих ревнивых грез, моей слезы ревнивой
И одинокого, упорного труда...
Свернувшися клубком, смирнехонько, бывало,
Ты ляжешь, чуть дыша, у самых ног моих,
И мне глядишь в глаза, и чуешь каждый стих...
Когда же от сердца порою отлегало
И с места я вставал, довольный чем-нибудь,
И ты вставал за мной — и прыгал мне на грудь,
И припадал к земле, мотая головою,
И пестрой лапою заигрывал со мною...
Прошли уже давно былые времена,
Давно уж нет тебя, но странно: ни одна
Собака у меня с тех пор не уживалась,
Как будто тень твоя с угрозой им являлась...
Теперь ты стал еще любовнее ко мне:
Повсюду и везде охранником незримым
Следишь ты за своим хозяином любимым;
Я слышу днем тебя, я слышу и во сне,
Как ты у ног моих лежишь и дремлешь чутко...
Пережила ль тебя животная побудка
И силой жизненной осталась на земле,
Иль бедный разум мой блуждает в тайной мгле —
Не спрашиваю я: на то ответ — у Бога...
Но, Чур, от моего не отходи порога
И береги покой моей родной семьи!
Ты твердо знаешь, кто чужие и свои,—
Остерегай же нас от недруга лихого,
От друга ложного и ябедника злого,
От переносчика усердного вестей,
От вора тайного и незваных гостей;
Ворчи на них, рычи и лай на них, не труся,
А я на голос твой в глухой ночи проснуся.
Смотри же, узнавай их поверху чутьем,
А впустят — сторожи всей сметкой и умом,
И будь, как был всегда, доверия достоин...
Дай лапу мне... Вот так... Теперь я успокоен:
Есть сторож у меня!.. Пускай нас осмеют,
Как прежде, многие: немногие поймут.
Он весел, он поет, и песня так вольна,
Так брызжет звуками, как вешняя волна,
И все в ней радостью восторженною дышит,
И всякий верит ей, кто песню сердцем слышит;
Но только женщина и будущая мать
Душою чудною способна угадать,
В священные часы своей великой муки,
Как тяжки иногда певцу веселья звуки.
Он тебя встретил, всему хороводу краса,
Встретил и понял — что значит девичья коса,
Понял — что значат девичьи смеховые речи
И под кисейной рубашкой опарные плечи.
Понял он это и крепко тебя полюбил,
И городских и посадских красавиц забыл...
Но отчего же, Наташа, забыла и ты,
Как у вас в Троицу вьют-завивают цветы,
Как у вас в Троицу красные девки гурьбами
На воду ходят гадать с завитыми венками,
Как они шепчут:
«Ох, тонет-потонет венок:
Ох, позабудет про девицу милый дружок!»
Не потонули — уплыли куда-то цветы,
Да уплыла за цветами, Наташа, и ты...
И позабыл он... И даже не знает — не скажет, -
Где ты?.. И свежей могилки твоей не укажет.
Но пробудились цветочки, и шепчут они:
«Спи, моя бедная!.. Будут пробудные дни...»
(Застольная песня)
Собрались мы всей семьей —
И они, кого не стало,
Вместе с нами, как бывало,
Неотлучною душой!
Тени милые! Вы с нами!..
Вы, небесными лучами
Увенчав себе чело,
Здесь присущи всем собором
И поете братским хором
Нам про Царское Село,—
Где, маститой тайны святы,
Встали древние палаты,
Как немой завет веков;
Где весь божий мир — в картинах;
Где, «при кликах лебединых»,
В темной зелени садов,
Словно птички голосисты,
Распевали лицеисты...
Каждый был тогда поэт,
Твердо знал, что май не долог
И что лучше царскоселок
Никого на свете нет!
Помянем же мы, живые,
За бокалами дружней
И могилы, нам святые,
И бессмертный наш лицей!..
Посвящается С. П. Калошину
В галерее сидят господа;
Судьи важно толкуют в беседке;
А народу-то сколько — беда,
Словно вешние мошки на ветке.
На обои перила реки
(Еле держат чугунные склепы)
Налегли всем плечом мужики,
Чуйки, шубы, поддевки, салопы.
И нельзя же: бег на десять верст!
Ходенем всё пошло в ожиданьи:
Поднял дьякон раздумчиво перст,
Погрузился в немом созерцаньи;
Бьются трое купцов об заклад;
Тараторят их три половины.
И глядят сотни глаз и глядят
На залитые в яхонты льдины,
На воткнутые в ярком снегу
И столбы, и с веревками стойки,
И знакомые всем на бегу
Призовые удалые тройки.
Что за стати у бойких коней!
Что за сбруя, за легкие сани!
А наездник-от, ей-же-вот-ей,
Вон, вон этот в нарядном кафтане,
Уж хорош больно!..
Я сквозь толпу,
Хоть бокам и была перебойка,
Пробрался-таки прямо к столбу...
Это что же за новая тройка?
Не видали...
В корню калмычек.
Две донечки дрожат на пристяжке;
У задка сел с кнутом паренек.
И в санях, и во всей-то запряжке
Ничего показного на глаз.
Сам наездник, быть надо, в харчевне...
Знать, в ночном побывал он не раз,
Да и вырос в глуши да деревне,
Что с дружками ему на бегу
Надо выпить пар с двадцать чаёчку?
Так и есть: вон лежит на снегу
Рукавица по кисть в оторочку.
Так и есть: вон и сам он в дверях
У харчевни. Легок на помине!
Астраханка на черных бровях,
А дубленка на серой овчине.
Ждут звонка... Чу!.. Никак и звонят?..
Чу! В судейской самой прозвенели...
Тройки чинно сравнялися в ряд —
И последний звонок.
Полетели.
На дугу, на оглобли, гужи,
На постромки все враз налегая,
Понеслися, что в весну стрижи,
Дружка дружку шутя обгоняя.
Только новая всё отстает
Больше, больше, и вовсе отстала,
А с наездника, как поворот,
Шапка наземь грехом и упала!..
А он что же? Он тройку сдержал,
Поднял шапку, на брови надвинул,
У парнишки-то кнут отобрал,
Стал на место, как крикнет — и сгинул...
Боже, господи! Видишь во дню,
А не то чтобы ночью, с постели:
Словно вихорь завился в корню,
А в уносе-то вьюги-метели!
Закрутили весь снег, понесли
В изморозной сети, без догони,
До столба, до желанной дали...
Донеслися — и фыркнули кони...
И далеко ж умчались они
Ото всех, хоть и все догоняли
И догнали, что ласточку пни.
Да и то запыхались — устали...
А они?.. На возьми — подавай
Хоть сейчас ко крыльцу королевне.
А наездник?
Прости, брат, прощай!..
Знать, пирует с дружками в харчевне.
Ох ты, бледная-бледная,
Ох ты, бедная-бедная
И тоскливо-тревожная мать!
Знать, голубка, тебе не признать.
Где ты даром гнездо себе свила,—
Где его повивала и крыла,
Где грозою его унесло
Со птенцом твоим вместе в село...
Там давно просвещенье прошло:
Милосердье там «падших» не гонит
И младенцев контора хоронит...
Ох ты, бедная-бедная!
Ох ты, бледная-бледная,
Не узнаешь ты спросту,— ей-ей!—
Где в могилах зовет матерей
Номерная душонка детей?..
Боже мой, боже! Ответствуй: зачем
Ты на призывы душевные нем,
И отчего ты, господь-Саваоф,
Словно не слышишь молитвенных слов?
Нет, услыхал ты, узнал — отчего
Я помолилась?.. Узнал — за кого.
Я за него помолилась затем,
Что на любовь мою глух был и нем
Он, как и ты же...
Помилуй, господь!
Ведаешь: женщина кровь есть и плоть;
Ведая, женской любви не суди,
Яко сын твой вскормлен на женской груди.
Посвящено кому-то
Голубушка моя, склони ты долу взоры,
Взгляни ты на окно: какие там узоры
На стеклах расписал наш дедушка-мороз
Из лилий, ландышей и белоснежных роз.
Взгляни, как расписал он тайно иль не тайно,
Случайно говоря, а может, не случайно,
Хотя бы, например, вот это бы стекло?
Взгляни ж: перед тобой знакомое село,
Стоит себе оно, пожалуй, на пригорке...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ясный месяц, ночной чародей!..
Вслед за зорькой вечерней пурпурною
Поднимись ты стезею лазурною,
Посвети мне опять поскорей...
Сердце молотом в грудь мне колотится,
Сердце чует: к нему не воротится
Всё, с чего обмирало оно...
Всё далеко теперь... Но далекую
Пережил бы я ночь звездоокую —
При надежде... А то — всё темно.
С полуночи до утра,
С полуночным сном в разладе,
Слышу я в соседнем саде:
«Спать пора! Спать пора!»
С полуночи до утра
Это перепел крикливый
В барабан бьет на мотивы:
«Спать пора! Спать пора!»
«Нет!— я думаю.— Ура!
Время нам пришло проспаться,
А не то что окликаться:
«Спать пора! Спать пора!»
Нет, ты, пташечка-сестра,
Барабань себе, пожалуй,
Да словами-то не балуй:
«Спать пора! Спать пора!»
Глянь из клеточки с утра
Ты на божий мир в оконце
И не пой, коль встало солнце:
«Спать пора! Спать пора!»
Лучшее появление Эмили Ратаковски на ковровой дорожке Met Gala, 2024 г. Меган Фокс перед вечеринкой после премии Оскар 2023 от журнала Vanity Fair. Валерий Леонтьев недоумевает, почему Игорь Николаев ...
В 2024 году Эйса Гонсалес укрепила свой статус универсальной и влиятельной фигуры в индустрии развлечений, достигнув значительных успехов в кино, телевидении и моде.
Гонсалес снялась вместе с
Кусей (сын Саддама Хусейна) даёт праздничный залп из личного оружия на свадьбе друга. Ирак, 1990 г. Кэтрин Зета-Джонс в объективе Рона Вольфсона, 1992 год....
Моника Беллуччи в объективе Фердинандо Шанна, 1991 год. Зои Кравиц для Rolling Stone, 2018 г. Одри Хепберн, 1957 год....
Успешные, желанные, харизматичные: звезды кино, которые пока что не обзавелись вторыми половинками....
Иван Пырьев, известный советский режиссёр и многолетний руководитель «Мосфильма», стал легендарной, но одновременно и противоречивой фигурой в истории кино. За годы работы он не только создал культовы...
