“Наша цель, — сказала она, — немного

Развлечь утомленного Бога. Богу

Претит повторенье одних и тех же

Молитв. Рутина его не тешит”.

Она была русской, мой друг рисковый,

И верила истово в силу слова —

Способного, как рычаг архимедов

Придвинуть землю поближе к небу.

Стихи сильнее молитвы, ибо

Они обновляют молитвы либо

Творят их заново. Бог желает

Стихов, чтоб музыка их живая

Давала ритм и слова могли бы

Плясать, как под пенье Орфея глыбы”.



“И в самые трудные дни России, —

Она продолжала, — не обессиля,

Звучала в мертвящей тени кумира

Завещанная Пушкиным лира.

Она звенела еще свободней

Во мраке сталинской преисподней,

Где правду, как Эвридику, скрывали

Подальше от света, в глухом подвале.

Но ямбы пеньем своим петушьим

От сна пробудили русские души!”



Признаюсь, внимая пафоса полным

Речам Валентины, я вдруг припомнил

Оглядку Орфея — и впал в сомненье:

И вправду ль способно стихотворенье

Или даже избранное в одном томе

Спасти кого-то? Кукольный домик —

Вот что поэзия. Фрост недаром

Сравнил ее с “настоящим домом”,

Игрушечные разбранив забавы.

А, может быть, все же поэты правы —

И сам Всевышний игру одобрил?



У старого сплетника Джона Обри

В “Жизнеописаниях” говорится,

Шекспир был смолоду сын мясницкий,

И когда его звали забить теленка,

Он рубил лишь воздух руками, звонко

Декламируя монолог перед казнью…

И Господь проникся к нему приязнью:

“Наконец-то слышу дивные речи!

Подарю-ка поэту на память — вечность”.