Похвала пахлаве, этой жирной гордячке эгейской,
от зеленых просторов Нью-Джерси до дымного Квинса,
ее лепят часами полных гречанок проворные руки
согласно законам столетней матриархальной науки.
Здесь, в Нью-Йорке, в любом заведенье
возьмешь этот клин многослойный,
так и тянет куснуть, соблазнительно, но и больно,
так и тянет вонзить что-нибудь в пахлавы сердцевину,
жирно-влажную, крупнозернистую, когда наполовину
режет нож беспощадный волоокой кассирши-гречанки,
гаремной и томной, из-под длинных ресниц взглянувшей нечаянно
на случайно зашедшего съесть “быстрый ланч” незнакомца,
на гонца в никуда, с нежным, бьющимся сердцем, посланца,
увозящего пакет пахлавы на восток вдаль от солнца,
бормоча: пахлава, Балаклава, Босфор, Средиземное море,
и гречанке милы похвала пахлаве и акцент незнакомца.
After you've been gone,
I've been flying alone back and forth
above the waters and the continents.
Both of us: me here and you there
know too well that this is a waste of time
and space.
I may be flying, looking for you
for the rest of my life
or death, and still never see you.
Nothing can be undone,
and I can't take it.
Nor I can take the fact
that every time I see my close ones, I know,
it may be the last time I see them.
Don't worry about me. While I fly,
an angel in uniform attends me,
gives me some water and bread,
and smiles to me.
She takes care of me
until it's time to get out,
get in line for the luggage
and then to disappear into crowd
which lives on the exhaust,
cyclic persistence
and canned expectations.
The latter is something
I live on myself, expectation
melting slowly into waiting
as I keep on flying
in the space given
for the time being.
Я — пейзаж после битвы
в стране, оставленной утром,
где проходят войска
в пыли пяти континентов.
Стекленеет листва.
На ветвях — воздушные змеи и ленты.
Воздушные замки — в снегу
до второго пришествия лета.
Я — судьба пересохших ручьев, подъямков,
бездонных оврагов,
поселений, где ходят к могилам врагов.
Черный ветер полуночи
шелестит улетевшей бумагой
неотправленных писем.
Светлый ветер забвенья играет травою
на стыках железных дорог
в глуши городов.
Пахнет гарью, сиренью, железом и солидолом.
Безногий посыльный за пазухой греет письмо.
Я смотрю на карту метро, как антрополог
близоруко и долго
глядит на скелет в берлоге лаборатории,
не слыша посыльного, что стучит третий век
в слюдяное окно.
Здесь темнеет к утру,
и я наконец засыпаю.
Снится женской души сквозная
летящая ткань.
Я — пейзаж после битвы в стране,
где снег выпадает лишь к маю
и где на воскресенье
выпадает последний наш день.
Так широка страна моя родная,
что залегла тревога в сердце мглистом,
транзитна, многолика и легка.
Тверская вспыхивает и погасает,
такая разная: военная, морская;
и истекает в мерзлые поля.
Там, где скелет немецкого мотоциклиста
лежит, как экспонат ВДНХ.
За ним молчит ничейная земля,
в аэродромной гари светят бары,
печальных сел огни, КаМАЗов фары,
плывущие по грани февраля
туда, где нас уж нет.
И слава Богу. Пройдя рентген,
я выпью на дорогу
с британским бизнесменом молодым.
В последний раз взгляну на вечный дым
нагого пограничного пейзажа,
где к черно-белой утренней гуаши
рассвет уже подмешивает синь.
Цепь сигнальных огней над долиной Эйн-Керем –
Дальнобойным полетам к незримым деревьям
В бесконечную жизнь многослойных олив,
В заминированный халцедонный залив.
Крепок мрамор холодный, расколотый воздух,
Где застыл истребитель, летящий на отдых.
Мы внизу, у ручья, в ожидании чуда,
Что пророки проснутся безоблачным утром,
Что вернется в скалу подземельная кровь
И погаснут огни поминальных костров.
Мимо древнего рва и арабских окопов
Старцы двинутся вниз по колючему склону
В нашу зыбкую жизнь, в евразийскую даль,
В ледяную молочную пыль и печаль.
Но останется облако пыли над станом,
Над глядящим налево живым караваном.
И когда я, устало коснувшись виска,
Двинусь, сзади возникнет Москва.
Я взгляну – и земля поплывет на прощанье
В дымном облаке дня, и погаснет свеченье.
Я останусь один и закрою глаза,
И сквозь веки я увижу фигуру отца.
Это знак возвращенья к забытым пенатам,
К временным прямоугольным пеналам.
Там, где запах за завтраком кофе по-польски,
Где друг друга прощаем, но все еще просим,
Чтоб навстречу летело гортанное слово,
Чтобы эхом долины откликнулось снова
И разбилось беззвучно о скалы в Эйн-Керем,
Растекаясь листвой по масличным деревьям.
Химчистка, девки, кот уставший
Бредет на цепи в городской окрестности.
Здесь, в государстве орла и решки,
Я занимаюсь подпольной деятельностью.
Виртуальная жизнь, ветра от гавани
На излете зимы к сетям астении.
Уплывает облако в дальнее плавание
И оседает на дальнем сервере.
Имперский путь за кордоном тянется,
Пылит дорога навстречу Аппиевой.
Вряд ли судьба до поры изменится,
Но пора уже выдавливать каплю
За каплей, что на лето задано.
Ветер гудит в проводах разлуки.
Скрипит турникет райского сада,
Чужая жена заломит руки.
А я привык. Вот, билет уже выписан.
Рожа на визе – хоть в барак транзитом.
В метели мерцают бледные лица
На отмороженном том граните.
Метет поземка в полях безвременья,
Виза ветшает в столе одноразовая.
На будущий год – говорят евреи.
И последнее слово еще не сказано.
Так и болтаешься между TV и компьютером:
Хоть шаром покати, хоть Шароном.
С полуночи знаешь, что случится утром.
Вчерашний вечер прошел бескровно.
Только солнце село в пустыню сухой крови.
Мертвое море спокойно, как в провинции “Лебединое озеро”.
Тени, как патрули, тают по двое.
И вся земля – это точка зеро.
Расстегни ворот, загори, помолодей, умойся.
Прохладны холмы Иерусалима утром.
Там сквозные, резкие, быстрые грозы
Обмоют красные черепичные крыши и
Без тебя обойдутся.
Кому там нужны твоя карма и сутра?
К вечеру маятник ужаса застынет в стекле безразличия.
Заботы затоном затягивают под надкостницу.
Жизнь-то одна, и она – неизбежная.
Вот она жизнь твоя – места имение личное.
Только крики чужих детей висят гроздью на переносице.
Сухая хватка,
хруст строк,
хищный язык
в поиске звука.
Воздушный крест
прошлых разлук
повис в пустоте.
Осталось только
посмотреть вокруг:
ночь шевелится
подобьем пепла,
падает снег,
кончается век,
статуи стынет оскал.
Пусто, и только
стоит где-то
человек, весь белый,
один под часами,
под застывшей стрелкой
в ожиданьи лета.
Уснул, что ли?
Ситуация грустная, моя дорогая.
Воздух распадается на хладные глыбы.
Мы в них живем, оберегая —
каждый свое, я, например — губы.
Сколько лет я шепчу, прошу слова.
Мы с жизнью всю жизнь говорим о разном.
Я не прихожусь ко двору и каждый раз снова
ищу полосу жизни, за которой — бездна.
Но и к бездне глаз привыкает устало.
Там что-то знакомое движется и мерцает:
мешки, головные уборы, без конца и края
тоска-пересадка, толчея вокзала.
Что нас связывало?
Трудно сейчас сказать.
Наверное, некуда было деться.
Под ногами плыл и дымился июльский асфальт.
Уезжая, я так и не сумел проститься.
Кто он был: школьный друг, собутыльник, соперник?
Помню какой-то горчичный районный клуб,
пыльный ветер, сдувавший пивную пену
с потрескавшихся лихорадящих губ.
Где он теперь, постоялец дурного сна?
Когда рассветает — остывает моя тревога.
Еще была неизбежная, незабываемая — она
на дне моего високосного года.
Говорили: нас трое! Распутицы жизни
сплели и разъяли прозрачные узы.
Весть обо мне потеряна на середине,
да и они растаяли
в переименованных городах
несуществующего Союза.
И вот я гляжу сквозь веки и прошу: усни.
Только там до утра и возможны встречи.
Когда клочья полицейской сирены висят во сне
на ветке сирени у истока ночи.
Я засыпал под угасанье гимна,
когда окно в глубоководном, зимнем,
начертанном свеченье фонаря
тонуло в завихренье февраля,
и за Кольцом остывшая заря
недвижимо плыла в вокзальном дыме.
У трех вокзалов, у трамвайных линий
коростой покрывал чернильный иней
у тени Косарева грудь и козырек,
лахудру пьяную, и Ленина висок,
суконного прохожего мешок,
транзитного, из Харькова в Калинин.
Свечение вечерних позолот,
усталого стройбата дальний мат.
Шальной таксист под мертвым светофором.
В его кабине фауна и флора,
бычки и водка для ночного спора.
Час ночи. Перекрытый переход.
Охряный ряд казарменнопетровский:
Лефортово, Девичье, Склифософский,
на Сухаревской в будке — постовой,
внизу, под ним, алкаш на мостовой
с профузным матом, с болью грыжевой
в снегу соленом ждет транспортировки
в кишащий сумрак городских больниц.
Травмпункт, барокко, в голубях карниз,
сортир прокуренный с обрывками “Вечерки”,
где в душегубке хлорного угара
сукровица ночного разговора,
под гаснущие вопли рожениц.
Гниющее нутро больших палат,
безжизненный анабиозный сад,
сугроб, прожженный щелочным раствором,
забросанный карбидом, “Беломором”,
у бани столб синеющего пара
висит, не в силах тронуться в полет.
Торжественная морга тишина!
Соль, сахар, яйца, спирт, чаёк. Луна
взирает тускло в стрельчатость часовни,
и бой часов застыл старинноровный.
Здесь, в вековой листве, у самой кромки
ложится тихо благодать на нас
с прозектором, бессмертным диагностом,
лелеющим на цинковом подносе
старинную кунсткамеру хвороб:
испанка, шанкр, скроґфула, аорт
шагреневость, рахит, сап, гумма, зоб,
и мягкие, слоящиеся кости.
Потом вдоль Самотеки в донных трубах:
Цветной бульвар, палатка “Субпродукты”,
по Сретенке — кинотеатр “Уран”, “Комиссионный”, над Донским тяжелый дым,
трамвай, ломбард, тюрьма, “Узбекистан”.
Прогульщика божественное утро.
Суконная кирпичность старых школ.
Сардельки, горн, фамилии на “л”,
и тригонометрическая пытка,
гипотенуза, катет, темным утром
сухие пальцы логики событий,
бессмысленно ломающие мел.
Ступеньки, уголь, школьный задний двор,
сыр “Новость”, “Старка”, лето, комсомол,
кусты, где отметелили Косого,
и где сломали целку Карасевой,
площадка с сеткой, где я както слева
забил через просвет свой лучший гол.
Бездомный свет заброшенных квартир.
Давно закрылась медленная дверь,
ведущая в страну зеркал разбитых.
Старуха с неводом, старик с ее корытом.
Все пусто, гулко, настежь все открыто
под выцветшим плакатом “Миру — Мир!”
Аллея длинная вдоль холма,
слева ферма, скала –
осколок окаменевшего века.
Река не видна, но едва слышна.
Почти до лета следы усталого снега.
Эту дорогу я когда-то узнал:
каждый куст и ствол.
Вижу тебя за глухим поворотом,
там, где к дороге подходит бунинский суходол.
Где только кажется,
что ждет тебя кто-то.
В легком небе холм, но города на нем нет.
Все как в России: дол, чащи, веси и кущи.
Мой нос в табаке, душа тончает в вине.
И в просторном моем картонном шатре
десять женщин пекут
предназначенный хлеб насущный.
Облако, озеро, только нету башни.
Дышу в пронизанном солнечном срубе.
Сосед Тургенев пройдет на охоту с ягдташем.
Зайдет, присядет за стол, Earl Gray пригубит.
Головой покачает: постмодернисты!
А потом вздохнет: Бедная Лиза.
Перед нами обоими лист стелется чистый,
Посидит, уйдет, вспомнив свою Полину.
Он уйдет, и стих его тает белый,
Как следы января в холодящей чаще.
Незримый джип затихает слева.
Слава Богу, Сергеич заходит все чаще.
Слава Богу, вокруг гудит заповедник,
И здесь, в глубине, нету отстрела.
Пусть это будет полустанок последний,
Где душу ждет небесное тело.
Летит оно, скорей всего, мимо.
Висишь среди крон в деревянном кресле.
Вокруг леса шелестят верлибром,
Да ветер гудит индейскую песню.
Часа в четыре,
когда уснули мысли о налогах,
о подвигах, о доблестях, о сексе,
возникнут в предрассветных городах
и в отдаленных весях
и поплывут невидимые волны.
Они пройдут по сумрачным хайвэям и разобьются,
как школьниками битые бутылки,
только бесшумно.
Бомжи зашевелятся
и захрипят на рваных одеялах.
Патруль очнется в дремлющей машине,
коснется рации и кобуры.
В “колониальном” доме, третьем с краю,
постройки девятнадцатого года,
она во сне вздохнет и улыбнется,
протянет руку: три часа,
а через три часа, когда
Pink Floyd взорвет эфир
на середине длинного аккорда –
она проснется и подарит день
еще двум-трем привычным подопечным,
озябшим за ночь.
На самом деле они хотят,
чтобы я ходил по домам
от двери к двери,
разносил домашнее печенье на продажу
и всё равно оставался неопознанным.
Моя ошибка заключается в том,
что я всерьёз верю,
что они станут наблюдать за мной
из-за штор, как я ухожу вдоль квартала,
исчезая среди вязов в конце улицы.
Мне хотелось узнать, почем треска,
и хотелось узнать, почему тоска.
А в ушах гудит: “Говорит Москва,
и в судьбе твоей не видать ни зги”.
Так в тумане невидим нам мыс Трески.
Мне хотелось узнать, почем коньяк,
а внутренний голос говорит: “Дурак,
пей коньяк, водяру ли,“Абсолют”,
вечерами, по барам ли, поутру –
все равно превратишься потом в золу”.
Я ему отвечаю: “Ты сам дурак,
рыбой в небе летит судьба!
И я знаю, что выхода не найти,
так хоть с другом выпить нам по пути
и, простившись, надеть пальто и уйти”.
“Не уйдешь далеко через редкий лес,
где начало, там тебе и конец.
Так нечистая сила ведет в лесу,
словно нас по Садовому по кольцу,
и под ребра толкает носатый бес”.
Там, я вижу, повсюду горят огни,
по сугробам текут голубые дни,
и вдали у палатки стоит она.
И мы с ней остаемся совсем одни,
то есть я один и она одна.
Моя дочь празднует пейсах в 'Хилел',
сын встречает пасху с подружкой.
Они шатаются по кварталу,
меняются пасхальными яйцами
и, набегавшись, сооружают огромный
яичный салат.
Я – вишу на телефоне, матерюсь,
грешу и стараюсь заработать
на мацу и яйца, на страховку
всей моей жизни, обогнать время
и, как всегда, произвести впечатление
на ту, из далекого прошлого,
хотя она того и не стоит.
Господь, превратившись в нашего кота,
дремлет в углу,
не обращая на нас никакого внимания,
думая свою думу,
ожидая следующего жертвоприношения.
По этим городам проходит полоса
не отчуждения, но отреченья.
Разреженная гарь в осеннем небе
за медленной рекой плывет на север.
Темнеет рано, и октябрь бесшумно
сжигает виноградники в долине,
где торжествует осень Нибелунгов.
Под легкой пеной плещущей сонаты
смертельно тлеет слой пивного сусла.
Осела гарь, невидима и вечна.
Гнилые зубы одиноких башен
оскалом возвещают о победе,
и тени смотрят из сырых провалов.
А мы, как соглядатаи, следим
из маленькой таверны, что напротив,
за толпами туристов из центральных
холодных, аккуратных, чистых штатов,
что в клетчатых штанах бредут по замкам,
торчащим, как значки на крупной карте
по радиальной зоне разворота
гвардейских дымных танковых дивизий,
рассеянной по городам и весям,
давно бездомной
Южной группы войск.
Я жизнь свою провел в борьбе с тобой
с тех пор, когда стоял на мостовой
в морозном паре у родных парадных.
Теперь опять с повинной головой
я слушаю, что шепчет соглядатай.
Но, Боже мой, на то ответа нет.
И только сон, когда плывет рассвет,
мне уши затыкает мертвой ватой.
Прости меня, я не желаю зла.
Но тычется дурная голова
в пустые руки, что не держат книгу.
И, падая во тьму, воздушные слова,
как блики, в никуда бегут по свету.
И мой ровесник, собеседник мой,
сидит передо мной, задумчиво седой,
молчит и курит, старый неврастеник.
Хранит посулы телефон немой.
Там был и третий, безупречный, но
и мной, и им остался не замечен
и ускользнул полупрозрачной тенью.
Вечером пытался привести в порядок
мысли, книги на столе, две подушки,
тени, к окну прильнувшие со стороны сада,
три шариковые ручки и бессмертную душу.
В полночь была еще слабая надежда.
На рассвете готовился к встрече с Хароном.
На крюке безжизненно висела одежда.
Для полноты сюжета не хватало вороны.
Странные мысли лезут в голову после насущного хлеба:
о вещем смысле и о себе неповторимо бедном.
Птица летит в черном непеленгуемом небе —
ни для кого не доступна.
Поэтому никому не обидно.
Советских актёров часто ставят в пример как образец духовной силы, национальной гордости и внутренней красоты. Они стали символами эпохи, носителями культуры и нравственности. Но, как известно, за кул...
Актеры — люди творческие, но кто бы мог подумать, что некоторые из них скрывают прекрасный голос. В эпоху раннего Голливуда актеров с музыкальными способностями было немало — это считалось скорее норм...
Неузнаваемая Ким Кардашьян в объективе фотографа Маркуса Клинко, 2009 год. Памела Андерсон в самой первой съёмке для журнала «Playboy», 1990. На фото голливудская актриса Dorothy Lamour и шимпанзе Джи...
Расскажем, как сложилась судьба актеров, которые начинали сниматься еще в детстве.
Остаться на вершине в Голливуде удаётся не каждому, особенно если путь начался в детстве. Одни актёры теряются из-за...
Два года назад отечественное телевидение столкнулось с беспрецедентной кадровой тектоникой — целая группа ярких и узнаваемых ведущих стремительно исчезла с экранов федеральных каналов. Эти лица долгие...
Кира Найтли на страницах журнала к выходу фильма «Пиджак», 2005. Следы динозавра, раскопанные в русле реки Палакси. Техас. США. 1952г. Самая большая женщина рядом с самым маленьким мужчиной, 1922 год....
