Очи Оки
Блещут вдали.
Велемир Хлебников
Как бы из дали далекой,
видится из-под руки
пасмурное с поволокой
серое око Оки.
Как бы то ни было, тучи
тот миновали предел,
где на кладбищенской круче
грубым надгробьем скорбел
камень, совсем не старинный,
может быть, несколько лет
имя хранящий Марины,
той, чьей могилы здесь нет.
В этом озябшем пейзаже
были моложе тогда
мы, этот камень, и даже
осень была молода.
I.
Здесь вечный день и сон в тени древес,
и солнечных былинок шевеленье,
и всплеск ручья, и шелестящий лес,
овечье стадо, а за ним оленье.
Здесь лев прилег под лиственный навес,
и мирно дремлет волк, а в отдаленье
павлин уснул и слон-тяжеловес,
и прочее лесное населенье.
Где это все? Пришло издалека,
приснилось и растаяло, - так странно
прямоугольником телеэкрана
бежит неуловимая строка.
И это все пришлось нам слишком рано
забыть навек, чтоб вспоминать века.
2 октября 2000
2.
На плечи снег садится тощий,
туман и сырость на дворе.
Как говорят, погода та еще
в разгаре святок, в январе.
В эфире - тягостные случаи:
где - взрыв, где — бойня, где - скандал,
в Читу пришли морозы жгучие,
и омичей мороз пробрал.
Мы испытали эти прелести,
нам только снился райский сад,
где мир сиял в блаженном шелесте
тысячелетия назад.
8 января 2001
3.
Прощание всегда некстати,
но отступает суетня,
когда мы видим на закате
наш мир в последних красках дня.
Проходит все, чтоб возвратиться:
цветенье, листопад и снег,
и это дерево, и птица,
и эта жизнь, и этот век.
Нет, не печаль и не досада,
а просто в окнах меркнет свет,
и все равно мы дети сада,
которого на свете нет.
23 ноября 2000
Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий.
Борис Пастернак
- Ты рано начал петь, - сказала мать, -
и году не было. - Бывает всяко,
но чтобы петь, не надо понимать,
и чиж поет, а под рояль - собака.
Сказала мать: - Ты рано стал болтать. -
В год с небольшим слова пришли из мрака,
пока еще хромые, и, однако,
в четыре я уже читал, а в пять
стал буквами исчерчивать страницы,
а свет звучал, на ветках пели птицы,
и непонятный шум листвы царил.
Я смыслы образов и звуков множил,
так семь десятков лет на свете прожил
и только на восьмом заговорил.
Арсению Тарковскому
На черном полустанке
в задымленном году
лежачие подранки,
мы слышали беду,
там на платформе черной,
где в паровозный вой
влился гобой с валторной
и барабан с трубой.
В вагоне санитарном
сквозь дрему и угар
над запахом камфарным
взлетела медь фанфар,
и словно по тревоге
привстала вся братва:
безрукий и безногий,
а кто — живой едва.
За окнами вагона
над пестрою толпой
мешался вздох тромбона
с взывающей трубой
и женских плеч молчанье
в объятиях мужчин,
и детских глаз мерцанье,
и слезы вдоль морщин.
Кого-то провожали
и кто-то голосил,
куда-то уезжали
и барабан басил,
и вышла из-под спуда
всеобщая беда,
ведь были мы оттуда,
а эти шли туда.
Вот и кончается эта пора,
строчка истории нашей,
сколько режимов сошло со двора,
сколько их выгнали взашей.
Что-то не помнится благостных лет,
что-то опять лихорадит.
Всё-таки прожил я дольше, чем дед,
может быть, дольше, чем прадед.
Прожил, да только всему есть предел,
если подрезаны крылья,
сила - когда ты себя одолел,
всё остальное - насилье.
По кровле барабанил град
и рушились потоки ливня,
казалось бы, все шло на лад,
хоть этот водо-камнепад
стучался в крышу все надрывней.
Был потолок и три стены,
окно, зажатое в простенки,
такому в мире нет цены,
считая по любой расценке
и по такой, когда живешь,
открытый ветру, стуже, небу,
когда в бараке кормишь вошь
и мрешь собакам на потребу, когда...
Все это знали мы:
и град, и потолок небесный,
и стены непроглядной тьмы,
и свист падения отвесный.
И, слава Богу, кончен путь,
и милостью дарован высшей
какой-то угол, чтоб уснуть
под ливнем, под грозой, под крышей.
На последнем снегу, под последним
ранним светом далекого дня
оплетенный туманом, как бреднем,
он лежит и глядит на меня.
Этот пристальный взгляд, как с портрета,
все следит и следит за тобой,
он пока еще с этого света,
но уже далеко за чертой,
в позапрошлом, где мглистые даты,
где в стихе шелестит листопад,
где и версты бегут полосаты
метели, как бесы вопят.
Он уходит, но все остается,
уходить навсегда не спеша,
этих крон, этих чащ позолотца,
эта даль, этот стих и душа
Аркадию Штейнбергу
Не думать никогда о чистогане,
не дожидаться спелых виноградин.
Не плачь, мой друг, ведь мы с тобой цыгане,
есть конь у нас, и тот чужой — украден.
Приснятся кипарисы, но скорее —
сосновый бор, ольха или рябина.
Не плачь, мой друг, ведь мы с тобой евреи,
есть дом родной, и тот, увы, чужбина.
От самого младенчества до гроба
скитается душа в жару и в холод.
Что толку плакать, мы бродяги оба,
есть молодость, и та — покуда молод.
Смыкаются над нами воды Леты,
холодные, как глубина колодца.
Что толку плакать, мы с тобой поэты,
есть песенка, и та пока поется.
Здесь в подмосковном сосновом поселке,
в кряжистых стенах бревенчатых дач
жили бараны и серые волки,
рыцари бед, джентльмены удач.
Здесь, как повсюду, в те дни был обычай:
камень за пазухой, ложь про запас,
кто-то был хищником, кто-то добычей,
кто-то... но это особый рассказ.
Где же все это? И где же все эти
лица и роли? Исчезли, как дым.
Только надгробья в полуденном свете
спят меж стволов под навесом густым.
Сосны все те же и дачи все те же,
новые лица, повадки и быт,
новые дыры в заборах, и свежи
новые ссадины тех же обид.
Этих уж нет, а иные далече,
но почему-то, как в давнем году,
небо ложится деревьям на плечи
и перевернуты сосны в пруду.
Везувий зев открыл - дым хлынул...
А.С.Пушкин
Так вот он ты каков, прославленный залив,
дугою берегов охваченный корявой,
таким ты был, когда Везувий, зев открыв,
окрестность затопил быстротекущей лавой.
Теперь стоит себе и курит, присмирев,
злокозненный хитрец, злопамятный тихоня,
а порт Неаполя гудит во весь свой зев,
и окна дребезжат, и двери на балконе.
Ночные фонари отражены волной,
и мачты зыбятся безлистой чашей леса,
все пахнет рыбою и гарью нефтяной,
мазутом и смолой, ну что твоя Одесса.
Когда-то здесь бывал приезжий из Москвы,
вдоль огненной дуги над морем проезжал он,
трещал мотоциклет и, встав из синевы,
адмиралтейский шпиль вонзался в сердце жалом.
О невозвратный мир, куда дороги нет,
где над Москвой-рекой нахохлились домишки...
Опять под окнами трещит мотоциклет,
и слышно, как вопят портовые мальчишки.
За окнами вода, синеют острова,
Везувий высь коптит, подмяв поля подножьем,
Но, слава богу, есть деревья и трава
в московском дворике, куда вернуться можем.
Ни одной живой души с тобою,
нам сказали, не было в те дни,
а ведь помню время: нет отбою
от подруг и всяческой родни.
В сонном, опустевшем нашем доме
в летний полдень не нашлось, увы,
никаких знакомых звуков, кроме
заоконных шелестов листвы,
сквозь которую вдали сверкали
отблески оконного стекла,
когда ты коснулась зазеркалья,
не прощаясь, навсегда ушла.
В глубины вечности душа устремлена.
Неужто все прошло — страдания и хвори,
неужто где-то там планета и страна,
твой дом и улица — уже в другом просторе,
и сосны шаткие у твоего окна,
палата белая и серый крематорий,
поляны снежные, земные времена,
закаты прежние и утренние зори,
и промельк воробья, зовущий улететь,
и переплет ветвей, поймавший сердце в сеть,
неужто там, внизу, оборванные корни,
а ты вне времени, вне памяти земной
лишь скорость чувствуешь и холод за спиной,
и крылья ангела в простор возносят горний?
Я проходил по залам Ватикана,
я видел Рим во весь его размах,
и зелень знаменитого фонтана
играла бликами в моих глазах.
Я в Риме был, я видел Капитолий
и форум озирал с его горы,
обломками заваленное поле,
камнями незапамятной поры.
Я в Риме был, а также за Дунаем,
где изгнанный Овидий в ссылке мерз,
так он писал, а мы такое знаем,
когда седеет от дыханья ворс.
Так он писал и слезы лил от горя,
и замерзала на губах латынь...
Промозглая зима Причерноморья,
так это ж наша южная теплынь.
В непогодь самую жуткую
не было зябко и жутко,
если беспечною шуткою
сопровождалась побудка,
и сквозь поземку колючую
в пешем строю или конном,
веря счастливому случаю,
двигались части к вагонам,
чтобы по насыпям гаревым
в стуке колесном по стыкам
двигаться к вспышкам и заревам
в столпотворенье великом.
Было, как водится, всякое,
будет еще не такое:
дрожь перед самой атакою,
снег и беспамятство боя.
Кто не вернется с победою,
тот не узнает о многом.
Ведая или не ведая,
все мы ходили под Богом.
…вдруг стало видно далеко во все концы света…
Н. Гоголь
Стало видно далёко-далёко,
до конца и до края земли,
словно чудом прозревшее око
различило Карпаты вдали.
То ли сон, то ли блажь, то ли морок,
но на мартовский снег наяву
косо падают листья, чей ворох
в прошлом веке осел на траву.
Тут же пыль, духота и проселок
в колеях орудийных колес,
дым от стен обгорелых и елок
и фугасами взрытый откос,
и мальчишка, бегущий по травам
в зной, в далекие колокола,
и снежок над речным ледоставом:
все, как было, и жизнь не прошла.
...а в прилагаемой ситуации желаем
спокойного места на трибуне...
(Из новогоднего поздравления
на открытке с изображением боя быков)
Господи, снова музей,
кругом стены обнесенный,
это же сам Колизей
в дебрях столицы бессонной!
Город, как губка вобрал
все, что нетленно и бренно,
и не овал, а провал
это была арена
с глыбами блоков на дне -
бывшими стенами камер.
Хаос трибун в вышине
вечной воронкою замер,
а вдоль стены, вдоль стены
смотрят пустые окошки,
ночью при свете луны
плачут бездомные кошки
там, где на лучших местах
в ложах безумье сидело,
там, где повержено в прах,
корчилось смертное тело,
там, где с застывшим лицом
пир озарило кровавый
время пред самым концом,
бремя позора и славы.
Город в неоновой мгле,
камни в мерцаниях лунных,
все, кто сражался, - в земле,
и никого на трибунах.
Здесь дом, куда вовеки не войти мне,
и двор, зажатый каменным каре,
направо дверь... Что может быть интимней,
чем полумрак подъезда в сентябре,
когда лучи не достигают окон
и лампочки не светят допоздна,
а если дождь гремит по водостокам,
и вовсе эта лестница темна?
Шагнуть бы в эти сумерки и споро
подняться по ступеням, а затем
нырнуть в знакомый хаос коридора,
где сундуки соседские вдоль стен,
где на крюках висят велосипеды,
салазки загораживают путь,
где было все — и радости, и беды,
которых, к сожаленью, не вернуть,
хоть этот мир до жути узнаваем:
хор перебранки в кухне, визг пилы,
стук молотка, скрипучие полы, —
все это было коммунальным раем,
теперь достойным всяческой хулы.
Убогий быт, несчастная эпоха,
но как ее теперь ни назови,
все это было в дни царя Гороха
порой надежд, печалей и любви.
Теперь ко мне приходят на свиданье
лишь стаи разноперых облаков.
Лишь ветер мне бросается навстречу,
лишь ветки елок обнимают в чаще.
А иногда зовет издалека
протяжный альт проезжей электрички.
А лес окрестный, к горлу подступая,
заводит голосами птиц и хвои
зеленую симфонию свою.
Взмахну рукой — и зяблики со свистом
вмиг облетают с ближнего куста,
взмахну тяжелой суковатой палкой —
и защебечут чижик и щегол,
и одинокий дрозд с вершины ели
подхватывает тему и ведет.
Вот так я управляю голосами
моей державы, музыки моей.
Здесь я волшебник, здесь я виртуоз.
А близко за спиной твое дыханье,
затылком вижу бледное лицо,
твои глаза, как прозелень пруда.
И пряди легкие, и руки, руки,
живые, обнаженные до плеч.
Нет, кажется, ты вся обнажена
горячим, безрассудным хвойным ветром.
Я чувствую спиной твое дыханье,
а обернусь — ты превратишься в ель.
И я махну рукой, и снова лес
засвищет, запоет, зальется трелью.
Теперь ко мне приходят на свиданье
лишь стаи разноперых облаков.
Металл казненный —
экспонат казенный.
Совсем не страшен,
лишь молвой прикрашен.
Он был набатом —
этот слиток меди,
был языкатым
вестником трагедий.
Округлый бок вибрировал, как дека,
высоким ладом человечьей речи.
О медь! О грозный отголосок века!
Настойчивый надсадный зов на вече.
Металл казненный —
экспонат казенный.
А не болтай, —
мы за язык в ответе.
На месте лобном сгинуло немало,
да только медь пока не онемела.
Притронешься — и в сердце отдается
глухая дрожь порожнего колодца,
бессмертная, как подсеченный колос.
Притронешься — и раздается голос:
«Колокола, колосья и колодцы
за все несут ответ, как полководцы,
как битву проигравшие колоссы,
как сброшенные с трона короли.
Я — колокол,
меня тащили волоком,
мне вырвали язык
и ухо отсекли.
На далеком ночном берегу
кипарисы стояли в снегу,
волны белые били в причалы,
черно-белым был мир под луной,
под негреющей, под ледяной,
под ударом воды одичалой.
Южный берег, арктический лед,
ветер, воющий ночь напролет,
вестник вечного оледененья;
было весело в давнем году
в одиночестве, на холоду
слушать пенный накат на каменья.
Уж не здесь ли изгнанник Орест
видел хаос, царящий окрест
на таврических этих просторах?
Но его-то судьба загнала
в этот край, где не стало тепла,
в край, где стелется мрак или морок.
Дверь под вывеской, помню, была,
там бы сесть в погребке у стола,
посидеть за вином до рассвета,
но зачем-то к себе приковал
мир, где ветер да пенистый вал,
а иначе к чему бы все это?
Советских актёров часто ставят в пример как образец духовной силы, национальной гордости и внутренней красоты. Они стали символами эпохи, носителями культуры и нравственности. Но, как известно, за кул...
Актеры — люди творческие, но кто бы мог подумать, что некоторые из них скрывают прекрасный голос. В эпоху раннего Голливуда актеров с музыкальными способностями было немало — это считалось скорее норм...
Неузнаваемая Ким Кардашьян в объективе фотографа Маркуса Клинко, 2009 год. Памела Андерсон в самой первой съёмке для журнала «Playboy», 1990. На фото голливудская актриса Dorothy Lamour и шимпанзе Джи...
Расскажем, как сложилась судьба актеров, которые начинали сниматься еще в детстве.
Остаться на вершине в Голливуде удаётся не каждому, особенно если путь начался в детстве. Одни актёры теряются из-за...
Два года назад отечественное телевидение столкнулось с беспрецедентной кадровой тектоникой — целая группа ярких и узнаваемых ведущих стремительно исчезла с экранов федеральных каналов. Эти лица долгие...
Кира Найтли на страницах журнала к выходу фильма «Пиджак», 2005. Следы динозавра, раскопанные в русле реки Палакси. Техас. США. 1952г. Самая большая женщина рядом с самым маленьким мужчиной, 1922 год....
