Л.З.

Ворона - это средний слой
между голубем и землей.

В понедельник она ноздревата,
как губка,
чернее любой телефонной трубки,
которую мог бы держать Пилат.
Ворона - подслушивающий аппарат.

Ее речь
читается наоборот:
карр - значит рак,
корь - значит рок.
Однако во вторник, назло судьбе,
она уволена
из КГБ.
Перелетает на столб
со звуком листаемой книги.
Глаз пришит, но не сильно,
как пуговица на белье.
Святой Франциск
пытался читать ей эклоги.
Ворона осталась,
а Франциск где?

В среду
она будто от всех утаена,
сакраментальна, как теология.
Она в трубке раньше
жила у Сталина,
увы, сей факт не отметил Коркия.

В четверг ведет себя образцово
и чтит Верещагина и Васнецова.

Она хочет в холст залезть,
урон
ощущая,
ведь битва уже в финале.
В 'Апофеозе войны' -
переменная сумма ворон,
потому что они то влетают, то вылетают.

В пятницу она
ходит по пашне босая,
словно старый Лир, потеряв корону.
Одна ворона
может быть стаей,
но в стае может не быть
вороны.

(Что делает ночью, пуста, как фляга,
см. 'Ненастоящую сагу')

Мой заступ касается черной пашни,
но вместо комочков земли -
перья.
Даже старый крест,
на холме упавший -
лишь знак умноженья
для этой стервы.

А что она делает с павшим витязем,
с белком, заостряя его в пустоту?
Конечно,
Господь ее держит нитями
за крылья,
слегка оттого сутул,
но спит, похоже, за этим делом.
В субботу...
Ну да, я к тому и клоню,
она с человеком меняется телом,
в штормовку одевшись,
как будто в броню.

Пришла и судачит: 'Наверное, скоро слетим'.
'Куда?' 'Да в овраг. Ты слыхал репродуктор?'
'Слыхал', - говорю, понимая,
что я с ней один
на один, и от этого жутко.

А в воскресенье
без цитрамона
я тоже с ней становлюсь вороной.

Взлетаем. приблизились к стае.
Она,
словно на терке расчленена.
Но только жнивье заприметит зрак,
мы все собираемся
в черный кулак.

Дождит. На листьях - кусочки льда.
мы грязь сапогами месим,
как тесто.
И, выклевав поле
почти дотла,
улетаем куда-нибудь
в новое место.