Алексей Чадов показал трогательные кадры с годовалой дочерью на пляже
12.11.2025 02:18:48
«Я не понимаю, почему меня полюбили зрители. В «Пышке» у меня небольшая роль, в «Горячих денечках» я никто, так вообще в «Последней ночи» и в «Александре Пархоменко» я дрянь — меня бросили на отрицательные роли, потому что в советской положительной героине не должно быть секса, который «они» во мне нашли, и только в жалкой и плохой «Майской ночи» у меня есть Панночка, есть попадание в гоголевскую сказку, а фильм прошел по окраинам, в колхозах…»
«БОЖЕНЬКА! Миленький! Сделай, чтобы папы не было дома!»
Как все случилось? Почему меня держит милиционер? Кофточка на мне разорвана, замазана кровью…
Милиционер меня ведет мимо нашего дома. Уж виден наш подъезд. Парадное с треском открывается — навстречу бежит папа. Значит, он уже все знает. Папа выхватывает меня у милиционера. «Беги домой, умойся, приведи себя в порядок и спускайся на нашу скамейку!»
Родители — Евгения Александровна и Кирилл Титович Окуневские«Наша скамейка» — это скамейка на Никитском бульваре, напротив нашего подъезда. Мы недавно переехали из большой квартиры на Лесной, где я выросла, сюда, в восьмиметровую комнату на девятом этаже. Папа, мама, «баби» — это я так прозвала мамину маму, пес Бишка и я. И если все дома, ни сесть, ни даже говорить невозможно, и «наша скамейка» превращается то в кабинет, то в гостиную…
Привела себя в порядок, лифта в доме нет, молниеносно съезжаю по перилам и подсаживаюсь к папе на скамейку. Молчит. Тоже молчу. Сердце разрывается.
— Ну, что молчишь? Рассказывай.
— Папочка, милый, дорогой, ты должен меня простить, ты бы поступил так же, нагруженная телега, на земле лежит лошадь, в глазах слезы, совсем, совсем беззащитная, ломовик хлещет ее по глазам, по животу, страшный, огромный, красный, бешеный, ругается при маленьких детях, я прыгнула ему на грудь, вцепилась в волосы и начала его кусать за лицо, он замер, а потом не мог меня оторвать, а потом я увидела, что меня ведут, а потом ты из подъезда…
Молчит.
— Я нарочно воспитывал тебя мальчишкой, чтобы ты могла себя защищать, но я не учил тебя безрассудно нападать самой, этот ломовик мог убить и тебя, и твою лошадь! Ты должна понимать это, тебе уже пятнадцать лет.
Папа встал, подал мне руку, мы идем по бульвару. Сердце поет, папа простил меня…
С утра папа сам не свой, замкнутый, нервный. После обеда он обнял меня.
— Пойдем на скамейку. Мне надо с тобой поговорить.
Лихорадочно вспоминаю, что я могла натворить…
— Девочка моя! Ты стала совсем взрослой, и я должен тебе все рассказать. Я не совершал преступлений, но я до революции был офицером. Я не хотел бежать за границу… Я верил в гуманность… Я был лоялен… Но… Из квартиры нас выселили, с работы уволили, продовольственные карточки отобрали… Я кляну себя, казню, что неправильно тебя воспитывал, но я не мог иначе, я верил, что человеческие ценности останутся прежними, вечными! А теперь все будет против тебя! Нельзя быть непосредственной, искренней, открытой — тебя всю изранят, нужно себя переделать, уйти в себя, не выражать никаких мыслей, чувств, эмоций, нужно быть осторожной, чувствовать беду, не лезть с открытым забралом в бой, помнить, кто твои враги. Нужны ум, сила, выносливость, выдержка, чтобы жизнь не раздавила. Это все тебе надо постичь! Понять! Дети революции! Вы ничего не знаете о мире, да что о мире, о своей стране, о своей родине, о своем народе несчастном, многострадальном, трагическом, прекрасном, с великой духовной энергией, смешном, доверчивом, могучем, добром, талантливом, сбитом с толку…
Я понимаю, что должна утешать папу, а мне душно! На меня валится наш огромадный дом! Внутри стонет от несправедливости, от обиды за папу, за баби! Они же такие добрые, честные, умные!..
«Пышка»МИТЯ… Моя первая любовь… На свадьбе я сломала каблук, и кто-то сказал, что это плохая примета…
Пока Митя учился в институте, папа и баби, как мышки в норушку, несли нам все, что могли, а после окончания института Митю по партийной линии оставили деканом режиссерского факультета, он уже получает зарплату, но часто эта зарплата остается в ресторане или на пирушке, а я тащусь с ребенком к своим пообедать. Мои, конечно, видят все, но молчат, и только раз, когда я завязала шею платком, папа платок снял и увидел синяки, мне пришлось рассказать, что Митя душил меня из ревности…
Сегодня четверг… Сумрачный… Я вообще не люблю четверги… Все неприятности у меня по четвергам… Устраиваюсь кормить Малюшку грудью. Митя пришел раньше обычного, выпивший, еле поздоровался и сел за стол.
— Я тороплюсь! Где обед?!
Вскочил, схватил с моих колен Малюшку и бросил на кровать. Девочка соскользнула на пол. Все произошло в мгновение. Папа дал Мите пощечину.
— Быстро соберите вещи!
Вот и все. Я снова вернулась с моей маленькой девочкой в нашу маленькую комнату.
Как-то я побежала в булочную и вижу — двое мужчин ищут наш дом. Это меня! Меня! Из кино! Меня приглашают сниматься на студию «Мосфильм» в мопассановскую «Пышку» на роль юной жены старого фабриканта Карре — Ламадона. Режиссер Михаил Ильич Ромм, мой нечаянный спаситель!
Почти год, каждую ночь, фильм снимается по ночам, потому что днем для студии не хватает электроэнергии, я среди первоклассных артистов. Я одна не артистка, ничего не умею… У Ромма тоже первый фильм, он сам учится у этих же артистов…
…В ЦЕНТРЕ Пушкинской площади настоящие качели, и на них я во весь рост. Очень хорошо сделанная кукла! И вот это, наверное, и есть слава: на улицу нельзя выйти, здороваются, улыбаются, приветствуют, поздравляют…
И папа меня выгоняет в первый мой в жизни отпуск! На курорт! В Кисловодск!
ТЕЛЕГРАММУ из Кисловодска о приезде решила не давать, появиться на пороге комнаты неожиданно, загоревшей, счастливой, с букетом знаменитых черных кисловодских роз. Тихонько открываю входную дверь ключом, бегу по коридору к нашей комнате, распахиваю дверь и падаю в бездну: вещи вывернуты, разбросаны, мама на стуле посреди комнаты в оцепенении.
— Папу арестовали четыре дня назад, двадцать четвертого августа в три часа ночи, баби — двадцать шестого августа в пять часов утра, ребенка при обыске простудили.
А потом закружилось, покатилось. Как дочь врага народа меня уволили из театра, сняли с фильма, в котором я только что начала сниматься…
ВОЙНА. Все куда-то колыхнулось, двинулось, заметалось, понеслось.
Вши. Омерзительные, белые, хуже крыс, они везде, начался сыпной тиф. Ташкент, как насосавшаяся пиявка, вот-вот лопнет — некуда больше селить, нечем кормить. Ни денег, ни квартиры, ни еды, живем в подвале без единого окошка, в узбекском дворе. Я получаю зарплату по фильму «Пархоменко», но что она значит, если молоко для девочки стоит 300 р. за литр — это четверть моей зарплаты.
Вышла на экраны и уехала на фронт «Ночь над Белградом», второе рождение моей «звездности». На улицу выйти невозможно, целуют незнакомые люди…
Все, что я могу сделать здесь, — петь в госпиталях. Без музыки, а капелла. Кроме песни из «Ночи», которую раненые слышали, я пою по палатам все, что знаю, даже Вертинского, и читаю стихи…
…НА НАС посыпались как из рога изобилия блага: прикрепили к «Кремлевке», где лечат правительство; прикрепили к снабжению продуктами, да такими, которых нет и в «Торгсине», и почти за гроши; скоро будет большая квартира, Борис (Борис Горбатов — второй муж Окуневской. — Ред.) каким-то образом то ли достал, то ли выхлопотал себе «Мерседес»; дача в Серебряном Бору. Только за что? Борис ничего стоящего еще не написал, а я всего лишь артистка.
И уже совсем чудо: я приглашена на кремлевский концерт, в который приглашаются только народные Союза, и то избранные…
Заехать за мной должен член правительства Берия. Из машины вышел полковник и усадил меня на заднее сиденье рядом с Берией. Он весел, игрив, достаточно некрасив, дрябло ожиревший, противный серо-белый цвет кожи. Оказалось, мы не сразу едем в Кремль и должны подождать в особняке, когда кончится заседание. Входим. Полковник исчез. Накрытый стол, на котором есть все, что только может прийти в голову. Я сжалась, сказала, что перед концертом не ем, а тем более не пью… Он начал есть некрасиво, жадно, руками, пить, болтать, меня попросил только пригубить доставленное из Грузии «наилучшее из вин». Через некоторое время он встал и вышел в одну из дверей, не извиняясь, ничего не сказав… Явившись, объявляет, что заседание кончилось, но Иосиф так устал, что концерт отложил. Я встала, чтобы ехать домой. Он сказал, что теперь можно выпить и что, если я не выпью этот бокал, он меня никуда не отпустит. Я стоя выпила. Он обнял меня за талию и, противно сопя в ухо, тихо говорит, что поздно, что надо немного отдохнуть, что потом он меня отвезет домой. И все, и провал…
Изнасилована, случилось непоправимое, чувств нет, выхода нет, сутки веки не закрываются даже рукой.
Только Борису могу все рассказать. Борис меня спасет… Он сразу забегал мелкими шажками, затылок налился кровью, что-то залепетал… Он такой жалкий, что я его должна утешать…
…МАШИНА привезла меня ко дворцу короля, покинувшего страну с приходом коммунистов. Обыкновенная калитка, и за ней шагает мне навстречу маршал в штатском с садовыми ножницами и только что срезанными черными розами, у ноги красавица овчарка, впившаяся в меня глазами.
— А вот мы сейчас и проверим, как вы ко мне относитесь, если плохо, Рэкс сейчас же вас разорвет на части у меня на глазах!
Маршал очень интересный, веселый, приветливый, и день ласковый, солнце заливает и сад, и дворец, и нас. Рэкс ласково урчит, мы смеемся.
— А Рэкс не может продемонстрировать, как вы относитесь ко мне?!
— Может! Видите, как он не сводит с вас глаз…
КАК снег на голову прилет маршала Тито. Газеты полны его фотографиями, интервью, встречами со Сталиным… Получаю приглашение от югославского посла на их прием и не в официальной резиденции, а в ресторане гостиницы «Метрополь».
Поймала на себе взгляд маршала, он чем-то взволнован, возбужден.
Свет погас, все заискрилось, затрепетало от звуков музыки! «Я люблю тебя, Вена»… Через весь зал прямо ко мне идет Тито. Зал замер, перед ним расступаются, он обнял меня, и мы поплыли в вальсе, я в своем, цвета крови, панбархатном платье, он в мундире с золотом, пожираемые тысячью глаз. Я не могла себе представить, что маршал может так блистательно танцевать, как танцевал папа, как танцевали царские офицеры.
Никто больше танцевать не вышел.
— Ну наконец-то я держу вас в своих объятиях! Я нарочно устроил этот прием и волновался, свободны ли вы, завтра у вас «Сирано», я могу прийти на спектакль?
— Что вы! Что вы! У нас в театре нет правительственной ложи…
— Тогда разрешите, я приглашу театр с этим спектаклем к нам в Югославию… А теперь, прошу вас, продолжайте улыбаться и выслушайте меня, другой возможности поговорить с вами у меня нет… Вы мне непреодолимо нужны, я ни жить, ни существовать без вас не могу, это уже давно, когда я увидел вас в войну в «Ночи над Белградом». Нет, нет, улыбайтесь так, как будто мы болтаем о пустяках… Мы построим для вас в Загребе студию, вы будете сниматься в чем вы хотите, язык преодолеете, а на первых порах вас будут озвучивать. Я все продумал… вы забудете все тяготы…
— Я не могу уехать из своей страны… Но у меня тоже есть идея: переезжайте вы к нам, мы бы вам подыскали в ЦК теплое местечко… Улыбайтесь! Мы же болтаем по пустякам!
…Играли мы вечером действительно хорошо, вдохновенно, и, когда закрылся занавес, из зала донесся рев, а когда вышли к рампе, нас засыпали цветами… И вдруг вносят корзину, даже зал на секунду замер… двести черных роз: «Они срезаны не моими руками, но с тех же кустов несколько часов назад…»
Маршал улетел, больше я его не видела, а розы, только теперь кроваво-красные, появляются на моих спектаклях, когда я играю главные роли, и каждый раз это меня волнует.
МЫ С БОРИСОМ, по-моему, незаметно спиваемся. Борис пьет с детства, а я вначале мучилась, не могла привыкнуть, раньше не пила, даже в Ташкенте, где тоже пили все вокруг, но теперь и я ого-го как научилась и жду желанной минуты… Пир во время чумы.
Как мне спастись от этого питья, оно неотступно, ежевечерне после спектакля, после концерта, после съемки. Валя и Костя (Валентина Серова и Константин Симонов. — Ред.) пьют уже по-настоящему, не для этого проклятого удовольствия, а пьют, чтобы напиться, и Борис тоже.
Я не хочу этого! Не хочу! Но тихо вползаю с ними в этот лабиринт.
В театре тоже волнения: второй раз вызывали в отдел кадров и, разговаривая, как бы между прочим стали настаивать на моем вступлении в партию, де, мол, ведущая артистка… такая популярная… несу свет в массы.
А я как не читаю газет, так и не хожу на собрания: газеты мне всегда кажутся вчерашними, и ничего более скучного, бессмысленного, угнетающего, чем сидеть на собраниях, я не знаю, тем более что после всех страстей все остается по-старому…
…ЗВОНОК в дверь… Двое военных, почему-то не снимают шинели…
Один, не здороваясь, обходит кровать Бориса, подходит к моей и дает клочок бумаги, на котором написано: «Вы подлежите аресту» и подпись: «министр Абакумов».
— Вставайте! Одевайтесь!
— У меня высокая температура, я болею гриппом, если можно, придите за мной дня через два, я уже поправлюсь…
— Вставайте и одевайтесь!
Прошу их выйти или хотя бы отвернуться.
— Одевайтесь при нас!
Почему-то не спускают на лифте, а тащат с шестого этажа по лестнице…
Передо мной раздвигаются те самые железные ворота, в которые я билась одиннадцать лет назад… Папа… Баби… Знаменитая Лубянка…
Работают четко, торопливо: вырвали молнию из платья, заколки, резинки для чулок; душ, фотография в растерзанном виде с дощечкой на груди, безобразный обыск…
— На допрос.
— Я ваш следователь подполковник Соколов. Вы обвиняетесь по статье 58, пункт 3, часть вторая.
— Что это такое?
— Измена Родине в мирное время. Вы хотели бежать за границу, когда были там…
— Мне не надо было этого хотеть. В Вене я спокойно могла это сделать, что и делали наши советские граждане в большом количестве: в Вене знаменитый магазин с четырьмя входами и выходами, одни в нашу зону, другие в английскую, французскую, американскую, входишь в нашей зоне, а выходишь в любую, какая тебе больше по душе…
— Мы вам покажем документы.
— Какие? Ведь я же только хотела бежать! Это не документы! Это доносы!
*** НА ДОПРОС. Соколов читает. На столе много бумаг.
— Это надо же так отмочить! И где! На приеме у маршала! Ничего себе тостик, за своих говенных родителей! «За всех, кто в Сибири!» Проститутка рваная…
Мне плохо. Увели.
*** ОТБОЙ. Допрос.
— Вы когда-нибудь с нашим министром встречались?
— Нет, никогда.
— А кто у вас бывал из военных в номере, когда вы жили с Горбатовым в гостинице «Москва» во время войны?
— Очень много.
— Не помните, кому вы дали пощечину?
— Нет, не помню.
— Так ли? А надо знать, кому давать пощечины, и тем более помнить об этом.
Приказал увести.
…Как осмыслить, что сейчас говорил Соколов… Он же не спрашивал меня, он мне говорил, напоминал… был эпизод с каким-то полковником… Этот полковник уходил, был в шинели и папахе, я его провожала и в прихожей. Он хотел меня поцеловать, я дала ему пощечину… Неужели это был Абакумов?
*** ОТБОЙ. Допрос.
— Я эти протоколы не подпишу.
— Подпишешь, сука…
Вошли двое надзирателей и потащили под руки в камеру. Прислонилась к стенке, приказали отойти, сидеть не могу, ходить не могу.
Отбой. Допрос.
— Я подписывать не буду.
— Ладно тебе! Подписывай, проститутка!
Кулак пролетел мимо глаз…
…Спускают по крутой, узкой, осклизлой лестнице в подвал.
— Раздевайтесь до рубашки.
Уносят мои вещи, камера захлопнулась. В могильной тишине слышу какой-то тихий однотонный звук, как будто мотор рефрижератора, стены покрываются изморозью. Я в холодильнике.
Скрежет замка, хочу заглянуть в лицо надзирателю, никогда не видела человекозверя, наверное, комсомолец, закутан в тулуп, лицо прячет в поднятом воротнике…
— На допрос.
…Кости, мои кости, их не ломают, их выкручивают, выворачивают, и всю меня начинает корежить. — Соколов посадил меня к раскаленной голландской печи, я начала оттаивать…
— Что, больно? Подпишите — и все кончится, а то ведь на днях вашей любимой дочери исполнится шестнадцать лет, мы и ее арестуем вам в подмогу!
Отбой. Допрос.
Соколов злой, ходит по комнате.
— Ну-с, так и не будем подписывать?!
Мотаю головой, голоса нет. Подходит ко мне вплотную:
— Умная, умная, а дура! Надо подписывать, нечего из себя корчить Зою Космодемьянскую, не таких козявок, как ты, ломаем, маршалов ломаем… Какая разница, говорила ты что-нибудь или не говорила! Здоровье надо сберечь, дура! Подписывай — и скорее в лагерь, на воздух, там можно выжить…
ПЕРВЫЙ день свободы! …Я Маугли: я боюсь телефона, газа, ключей от квартиры, как оказывается, легко от всего этого отвыкнуть.
Я рождаюсь во второй раз, только теперь у меня нет крова над головой, нет ни кола ни двора, существовать не на что, мне сорок лет, подкошенная трава, бьющегося сердца рядом нет…
И сама Москва совсем не похожа на ту, из которой меня вырвали, — пьянство, грязь, грубость, мат беспросветный, гиперболический, при детях и стариках… в языке появился жаргон… Неужели все это приползло из лагерей… все как будто куда-то валится… Неужели это видно только мне, отсутствовавшей шесть лет… Почему народ так изменился… вороватый, жадный, завистливый, наглый… Если бы у меня в руках был волшебный микрофон, я бы закричала на всю Россию: народ мой, русские, опомнитесь, гибнет нация, перестаньте воровать, пресмыкаться, перестаньте заливать душу водкой, перестаньте лгать, кривить душой, верьте во что угодно, даже в вашу коммунистическую партию, в которую вы вступаете за блага, верьте искренно, истинно, без веры человек ничто, былинка, у вас же золотые руки, талантливые головы, диву даешься, как вы до всего можете дойти своей смекалкой, изберите лучших, достойных в правительство, будьте вместе, будьте едины, и вы опять станете могущественной, красивой нацией…
При подготовке материала использованы фрагменты из книги Татьяны Окуневской «Татьянин день» (издательство «Вагриус»)
Татьяна Окуневская - фотография из открытых источников
Посмотреть фото
| Родилась: | 03.03.1914 (88) |
| Место: | ст. Завидово (RU) |
| Умерла: | 15.05.2002 |
| Место: | Москва (RU) |
| Высказываний | 19 |
| Фотографий | 24 |
| Сообщений | 1 |
