Сейчас в эмиграции любят говорить о пережитых страданиях. Меня никто не выкидывал, не вытеснял, не высылал. Просто сама жизнь так сложилась. В наручниках меня никто не заставлял туда ехать - просто по

Я родился в не очень-то дружной семье. Посредственно учился в школе. Был отчислен из университета. Служил три года в лагерной охране. Писал рассказы, которые не мог опубликовать. Был вынужден покинуть

Не жалею о пережитой бедности. Если верить Хемингуэю, бедность - незаменимая школа для писателя. Бедность делает человека зорким. Любопытно, что Хемингуэй это понял, как только разбогател.

Единственная страна на земном шаре, где человек непонятного происхождения, владеющий восточноевропейским языком, будет чувствовать себя естественно, - это Америка.

Ни один литератор не оставил добровольно своих творческих занятий. Среди технической интеллигенции дезертиров сколько угодно, но среди писателей их почти нет.

Живется мне сейчас вполне сносно, я ни черта не делаю, читаю и толстею. Но иногда бывает так скверно на душе, что хочется самому себе набить морду.

Человек привык себя спрашивать: кто я? Там ученый, американец, шофер, еврей, иммигрант. А надо бы все время себя спрашивать: не говно ли я?

В Америке я так и не стал богатым или преуспевающим человеком. Мои дети неохотно говорят по-русски. Я неохотно говорю по-английски.

Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить - кто написал четыре миллиона доносов?

Жизнь коротка. Человек одинок. Надеюсь, все это достаточно грустно, чтобы я мог продолжать заниматься литературой.

Я долго думал, как можно сформулировать мою национальную принадлежность, и решил, что я русский по профессии.

Испокон века в России не техника и не торговля стояли в центре народного сознания, и даже не религия, а литература.

Чего другого, а вот одиночества хватает. Деньги, скажем, у меня быстро кончаются, одиночество - никогда.

Всю свою жизнь я рассказываю истории, которые я либо где-то слышал, либо выдумал, либо преобразил.

Я понял, что никогда не буду писать об Америке, никогда не перейду на английский язык.

Я человек слабый, и стойкий диссидент из меня вряд ли получится.

Если годами не пью, то помню о ней, проклятой, с утра до ночи.

Бездарность с лихвой уравновешивается послушанием.

Беседа переросла в дискуссию с оттенком мордобоя.

Чем безнадежнее цель, тем глубже эмоции.

Моя профессия - быть русским автором.

Я уехал, чтобы стать писателем.

О некоторых высказываниях я сожалею. Иные готов вытатуировать у себя на груди...

Глупо было надеяться, что средний американец - Воннегут.А средний русский - Пушкин.

Уныние страшнее горя. Ибо горе есть разновидность созерцательного душевного опыта. Уныние же - сон души...

Гуляев выступал темпераментно и долго. Он тоже говорил все, что полагается. О насильственной коллективизации и сталинских репрессиях. О сельскохозяйственном кризисе и бесчинствах цензуры. О закрытых р

Милиция затем приходила еще раза четыре. И я всегда узнавал об этом заранее. Меня предупреждал алкоголик Смирнов.
Гена Смирнов был опустившимся журналистом. Он жил напротив моего дома. Целыми дня

Сидели мы как-то втроем - Рейн, Бродский и я. Рейн, между прочим, сказал:
- Точность - это великая сила. Педантической точностью славились Зощенко, Блок, Заболоцкий. При нашей единственной встреч

В присутствии Алешковского какой-то старый большевик рассказывал:
- Шла гражданская война на Украине. Отбросили мы белых к Днепру. Распрягли коней. Решили отдохнуть. Сижу я у костра с ординарцем