- Король идет. Он хочет видеть Мольера. Мольер! Что с вами? - Умер. И принц, побежав навстречу Людовику, воскликнет: - Государь! Мольер умер! И Людовик XIV, сняв шляпу, скажет: - Мольер

- Вы не Достоевский, - сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым. - Ну, почем знать, почем знать, - ответил тот. - Достоевский умер, - сказала гражданка, но как-то не очень уверенно. -

Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция - не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках

Я полагаю, что ни в каком учебном заведении образованным человеком стать нельзя. Но во всяком хорошо поставленном учебном заведении можно стать дисциплинированным человеком и приобрести навык, который

На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пу

Сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю. Но в таких условиях, как сейчас, я, возможно, пропаду.

Театр для меня - наслаждение, покой, развлечение, словом, все что угодно, кроме средства нажить новую хорошую неврастению.

Место я имею, правда, это далеко не самое главное. Нужно уметь еще получать и деньги.

Сознание своего полного, ослепительного бессилия нужно хранить про себя.

Невозможность писать для меня равносильна погребению заживо.

Тенор начинает петь такое, что сразу мучительно хочется в буфет.

Я не то что МХАТу, я дьяволу готов продаться за квартиру.

В Москве считают только на сотни тысяч и миллионы.

Это не стыдно, что я так хочу жить, хотя бы слепым.

Меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал.

Уныния допускать нельзя.

Революционная езда. Час едешь - два стоишь.

Никакой сигнализацией вы не остановите того развала и разложения, которые свили теперь гнездо в душах человеческих.

Какой же русский не любит быстрой езды?!

Но вдруг... О, это проклятое слово! Уходя навсегда, я уношу в себе неодолимый, малодушный страх перед этим словом. Я боюсь его так же как слова «сюрприз», как слов «вас к телефону», «вам телеграмма» и

Единственное, что может спасти смертельно раненного кота, - это глоток бензина.

Гнали письма в единственную отдушину, через смутную Польшу (ни один чёрт не знал, кстати говоря, что в ней твориться и что за страна такая новая - Польша).

Ах, слепил господь бог игрушку - женские глаза!..

На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пу

Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, - мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, есл

Садись немедленно и прекрати эту словесную пачкотню.

Героев своих надо любить: если этого не будет, не советую никому браться за перо - вы получите крупнейшие неприятности, так и знайте.

И - представьте себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне-то черт его знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.

Да почему, в конце концов, каждому своему действию я должен придумывать предлог?