Изо всех наших поэтов Ф.Н. Глинка, может быть, самый оригинальный. Он не исповедует ни древнего, ни французского классицизма, он не следует ни готическому, ни новейшему романтизму; слог его не напомин

Ты [жена] спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я? Во-первых, отпустил я себе бороду; ус да борода - молодцу похвала; выду на улицу, дядюшкой зовут. 2) Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до тр

Изо всех родов литературы периодические издания всего более приносят выгоды, и чем разнообразнее по содержанию, тем более расходятся. Известия политические привлекают большое число читателей, будучи л

Ты [Д.В.Давыдов] думал, что твоя статья о партизанской войне пройдет сквозь цензуру цела и невредима. Ты ошибся: она не избежала красных чернил. Право, кажется, военные цензоры марают для того, чтоб д

Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?

Труды и открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны. Поэтич

И в страстном состоянии духа ты в состоянии сделать то, о чем и не осмелился бы подумать в трезвом виде; как некогда пьяный переплыл реку, не умея плавать.

Знаю, что не так страшен черт, як его малюют; знаю, что холера не опаснее турецкой перестрелки.

Знаешь ли что? я жив и здоров.

Тонкость не доказывает еще ума. Глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки. Прибавить можно, что тонкость редко соединяется с гением, обыкновенно простодушным, и с великим характером, всегда о

Знаете ли Вы, что государь [Николай I] разрешил мне политическую газету? Дело важное…

Тонкость еще не доказывает ума. Глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки.

Только революционная голова может любить Россию так, как писатель только может любить ее язык. Все должно творить в этой России и в этом русском языке.

Злой рок мой преследует меня во всем том, чего мне хочется.

Теща моя не унимается; ее не переменяет ничто, ни время, ни разлука, ни дальность расстояния.

Здоровье мое удовлетворительно, насколько это возможно.

Теперь я опять в Одессе и все еще не могу привыкнуть к европейскому образу жизни - впрочем, я нигде не бываю, кроме в театре.

Здоров ли ты, моя радость; весел ли ты, моя прелесть - помнишь ли нас, друзей твоих (мужеского пола)...

Теперь я ничего не пишу; хлопоты другого рода. Неприятности всякого рода; скучно и пыльно.

Здесь в Петербурге дают мне десять рублей за стих, а у вас в Москве хотят меня заставить даром и исключительно работать журналу. Да еще говорят: он богат, черт ли ему в деньгах.

Зачем упоминать о книгах, которые не стоят никакого внимания?

Теперь у нас опять мороз, весну дуру мы опять спровадили.

Теперь к моим прочим достоинствам прибавилось и то, что я журналист.

Тебя, мой ангел, люблю так, что выразить не могу; с тех пор как здесь, я только и думаю, как бы удрать в Петербург к тебе, женка моя.

Зарезала меня цензура! я не властен сказать, я не должен сказать, я не смею сказать ей…

Твои догадки - гадки; виды мои гладки.

Закон постигает одни преступления, оставляя слабости и пороки на совесть каждого.

Там, где автор должен был необходимо писать понаслышке, суждения его могут иногда показаться ошибочными; напротив того, собственные догадки и заключения удивительно правильны.

Закон не вмешивается в привычки частного человека, не требует отчета о его обеде, о его прогулках и тому подобном; закон также не вмешивается в предметы, избираемые писателем, не требует, чтоб он опис