Ненавижу кашель

8 июля исполняется 60 лет Константину Райкину, артисту, режиссеру, худруку "Сатирикона" - одного из самых успешных московских театров, а с некоторых пор еще и театральному педагогу, со всей страстью отдавшемуся новой профессии. О том, чего он больше всего боится, выходя на сцену, и почему так увлекся работой со студентами, Константин Райкин рассказал обозревателю "Известий".

известия: Вы как-то обмолвились, что вы "простецкий зритель" и часто получаете удовольствие от посещения театра. Можно узнать, когда вы последний раз получали подобное удовольствие?

-Константин Райкин: Это связано в первую очередь со студенческими работами. Недавно я видел спектакль "История мамонта" по роману Алексея Иванова "Географ глобус пропил", в котором ребята с одинаковой подлинностью играют и своих ровесников, и взрослых людей. Потом "Шведская спичка" в Театре Наций, которую поставил Никита Гриншпун. Тоже хорошо, изобретательно.

и: Это все так называемые кудряши, ученики и выпускники Олега Кудряшова. Раньше гремели "фоменки", а теперь "кудряши".

-Райкин: Я нарочно и своих ребят отправил на эти спектакли. И они тоже были впечатлены.

и: А вы можете объяснить, куда девается вся эта талантливая молодежь? Ведь существует устойчивое мнение, что молодое театральное поколение - особенно в том, что касается режиссуры, - как-то себя не проявило.

-Райкин: Режиссер - особая профессия. Непонятно, когда его работа отзовется в общественном сознании. Оно же - общественное сознание - туповатое, инерционное, неповоротливое. Вы недавно сами, я помню, написали статью про то, как театральная критика проморгала Витю Рыжакова. А я, например, давно за ним слежу. Одно то, как он тексты Ивана Вырыпаева поставил, уже свидетельствует, что он неординарный человек. Это ж специальные тексты... Их как ни ставь, они могут не просто упасть, а еще и пол прожечь. А Витя сумел это сделать не просто увлекательно, но еще и светло как-то. Он на курсе у меня сейчас работает. И чем дальше, тем интереснее раскрывается для меня как режиссер. А бывает наоборот - человек сразу громко о себе заявляет. Все о нем пишут, говорят. А потом он вдруг исчез куда-то или сдулся, как шарик. Потому что Господь Бог может укрепить дар, а может, если ему не нравится, как с этим даром обращаются, уполовинить его или вообще забрать. Но чаще он эдак по частям от него отчекрыживает...

и: И что же, по-вашему, надо делать, чтобы дар не забрали?

Лучшие дня

Георгий Ярцев. Биография Посетило:11258

Михаил Трухин. Биография Посетило:8672

Веселый герой с печальным взглядом Посетило:6680

-Райкин: Трудно определить. Наверное, все время себя в учениках держать. Это мучительная, но хорошая профилактика души. Недаром свершениям в искусстве чаще всего предшествует состояние на грани провала. Это я по себе знаю. Все настоящее происходит на каком-то рискованном стыке между опытом и решимостью от него отказаться. Между паническим страхом перед провалом и животной, просто на уровне солнечного сплетения верой в себя.

и: А вы можете вспомнить сейчас какое-нибудь жуткое предчувствие провала перед большим успехом?

-Райкин: Одно из самых сильных воспоминаний - то, как мы с Петром Наумовичем Фоменко выпускали "Великолепного рогоносца". Накануне уже объявленной премьеры мы твердо решили, что у нас ничего не вышло и спектакль надо закрыть. У меня был шок. Мы ведь год репетировали... Уже не говорю о такой мелочи, как деньги. Я пришел к директору тогдашнему, чтобы сообщить ему о нашем решении, и по моему бледно-спокойному виду он понял, что это не актерская истерика, а объективная реальность. Он посмотрел на мое перевернутое лицо и сказал печально: ну, я сейчас подсчитаю... Фоменко - страшный мучитель. В первую очередь, правда, по отношению к себе самому. Ему все мучения только потому и можно простить, что он себе тоже харакири делает. Помню, он игриво меня спрашивал: неужели мы с тобой никогда не поссоримся? И я отвечал поначалу спокойно: нет, никогда. Потом я уже сквозь зубы говорил: нет, никогда!! Потом уже, чуть ли не сжимая кулаки. Меня просто распирало изнутри. Я себе напоминал какой-то спрей, ей-богу. У него же паранойя. Он все время пытается все улучшать. Ему актер предложит, например, произнести монолог, вися на руках. И даже покажет это. Он говорит: здорово! И тут же: а на одной руке можешь? Уже труднее становится, уже монолог хуже идет. Он: а вообще без рук можешь, ну чтобы в воздухе висеть? И так серьезно, знаете, это говорит... И артист киснет. Он уже и на двух руках не может, потому что кураж потерян. Потом Фоменко - из разряда режиссеров, которые бесконечно показывают. Он играет на репетициях, как будто он артист не наигравшийся. Показал, сел и заснул. И забыл посмотреть, получилось у артиста или нет. Вот я сейчас говорю, а сам переживаю, как будто это все вчера было.

и: Как же вы все-таки выпустили спектакль?

-Райкин: Мы решили сделать еще один последний прогон. Премьера была назначена на первые числа апреля, а дело происходило 30 марта. Перед этим самым последним прогоном у меня состоялся с Фоменко разговор за закрытой дверью моего кабинета. При этом у меня забыли выключить трансляцию, и весь театр сидел и, затаившись, слушал мой страстный монолог. Я говорил: Петр Наумович, вы меня не видите. Вы мне меня все время показываете, а я другой. У меня другие глаза, другой смех. Вы все учитываете, кроме меня самого. Я только начну на что-то опираться в работе, как вы тут же у меня этот костыль вышибаете. Я говорил полчаса, а он меня слушал с потемневшим взором и ни разу не прервал. В конце он сказал: ну понятно, но тем не менее давайте сделаем этот прогон. После первого акта я сидел в гримерке и меня трясло, я просто рыдал от нервного перенапряжения... А я ведь в то время был опытным и к тому же очень известным артистом. Это я теперь сознательно отказываюсь от всяких способствующих популярности вещей, давно поняв цену славе, а тогда еще не отказывался. И тем не менее меня трясло. И тут прибежала Лена, моя жена, со словами, что ей все ужасно нравится, что это замечательно. И я начал смутно понимать, что мы куда-то прорвались. Видимо, от отчаяния. Во втором акте это ощущение стало еще сильнее. После третьего акта Фоменко собрал нас и сказал: это был лучший прогон. Не знаю, почему это получилось. То ли потому что я выплеснул из себя какую-то гниль, то ли потому что количество перешло в качество (это же невиданно - год репетировать на малой сцене). Спустя много лет я пришел смотреть у Фоменко "Семейное счастье". Мне безумно понравилось. Это было что-то волшебное. Такая режиссура на кончиках пальцев. Я после спектакля зашел к нему в кабинет и сказал: "Петр Наумович, вы знаете, я не экзальтированный идиот, но, по-моему, это просто гениально!". На что он потупил глаза и сказал с кокетливой иронией: "Ну это ты "Рогоносца" не видел еще!". Нежный, капризный деспот, которого все равно все обожают.

и: Я правильно понимаю, что больше всего на свете вы боитесь провала?

-Райкин: Больше всего я боюсь и ненавижу кашель в зрительном зале. Раз начали кашлять, значит, твое высказывание неинтересно. В этом, кстати, причина моего почти патологического интереса к театральным людям, которые как бы не интересуются, имеют они успех или нет. Я видел, как один хорошо известный нам режиссер выходил кланяться залу, который уже стоял к сцене спиной. То есть зрители с радостью и облегчением бросились после его постановки к выходу, а его это совершенно не смущало. Для меня это непостижимо. Я не понимаю самой природы этой смелости и наглости. Получается, что человек говорит о чем-то важном, а в это время люди между собой разговаривают, отворачиваются, кашляют, уходят. И ему это все равно, что ли? Ведь даже если я просто тост говорю - хотя, ну что такое для меня застолье, я же не грузин, я легко к этому отношусь, но все равно... Если я говорю тост, а меня не слушают, я надолго задумываюсь, не пора ли мне умирать, не обременяю ли я землю, раз я никому не интересен. Это не имеет отношения к славе и популярности. Они меня мало интересуют. Но мне важно быть понятым, услышанным. Я боюсь, что я окажусь на фиг никому не нужен с моими болями. Я хочу вызывать у людей интерес, а не равнодушие.

и: Но кроме равнодушия существует еще такая вещь, как раздражение. Если кто-то на сцене вызывает раздражение, это не значит, что он не был услышан.

-Райкин: Раздражение легко вызвать. Возьми и сделай что-то мерзкое и неприятное. Гораздо сложнее говорить о каких-то неприятных вещах так, чтобы человек все равно смотрел на сцену, потому что в этом было бы для него что-то притягательное. Это ведь и есть искусство.

и: Но искусство разное бывает. Есть, например, искусство перформанса. И если даже все зрители отвернутся и уйдут с перформанса, это еще не значит, что он провалился.

-Райкин: Нет, подождите. Вы говорите, по всей видимости, об эстетике шока, она и в театре существует. Ее я как раз готов понять. Я не понимаю эстетики скуки, что ли. Есть же объективные законы внимания. Я помню, как у Кристофа Марталера в "Прекрасной мельничихе" к концу спектакля в зале остался я вдвоем с кем-то. А был поначалу полный зал огромного Театра армии. Причем я вижу, что он очень талантливый режиссер. Но вот начинается спектакль. Артисты ходят по сцене и под ногами тихо что-то ищут. Ну, интересно... Возникает какое-то напряжение. Потом это напряжение тает. Потому что это длится десять минут. Знаете, моя жена Лена, она все делает в последний момент. Мама у меня была такая же, и с папой у нее все время были из-за этого тяжбы. Вот я, бывает, жду Лену в машине. Жду сначала терпеливо - я знаю, что она скорее всего задержится. Потом мое терпение иссякает, я уже просто не понимаю, что можно так долго делать в квартире. Мое воображение уже отказывается мне помогать. Потом я дохожу до белого каления. Потом уже плюю на все. И вот, когда я уже прошел все стадии и впал в апатию, появляется Лена. Так и у Марталера. Выходит девочка в штанах байковых и поет - тра-ля-ля-ля - 42 куплета какой-то тирольской песни. Сначала это вызывает улыбку, потом смех, потом раздражение, потом все равно скуку и апатию. А когда зритель впадает в апатию, это нетворческое состояние. Он уходит, причем уходит большая часть зала. Ну медицински так устроено. Человек потеряет внимание спустя какое-то время точно так же, как человек захочет писать в течение 4-5 часов. И ведь знает же Марталер, сволочь такая, эти законы. Так чего он добивается? Значит, ему просто наплевать, дослушают ли его до конца или нет. Значит, его высказывание в какой-то момент перестает иметь смысл. Зачем же его продолжать?

Лучшие недели

Зоя Зарубина — человек-легенда Посетило:24655

«Король русского шансона» Посетило:17910

В плену иллюзий Посетило:31076