Алла Демидова в конце сентября сбежит от юбилея, как всегда сбегает от торжеств в свою честь. Возможности восхититься ею вслух и в ее присутствии у нас не будет. Говорить ей комплименты – вообще пошлость.
02.10.2006
– Я играла в Дельфах, одна, на семитысячном стадионе. Моноспектакль в постановке Терзопулоса. Там был Любимов. Он с некоторым удивлением сказал: «Алла, вы не растеряли профессию!»
– А вы могли бы ему сказать подобное, посмотрев его поздние работы?
– Никогда в жизни. Как я могла бы говорить в подобном тоне с человеком, который в его годы так держит театр?
– Вам нравится то, что он сейчас ставит?
– Я не комментирую это. Ему всегда надо работать с молодыми. Со сложившимися актерами ему труднее. Сейчас, когда оформился миф о Высоцком, многие не помнят, как они мучили друг друга и до какой взаимной ненависти доходили. Так же было с Филатовым, со Смеховым… Я вовремя ушла из театра. И не понимаю, почему остался Золотухин.
– Он более конформный?
– Но и я конформна, в том смысле, что избегаю конфликтов! Ему трудней, вероятно, – он остро все воспринимает. Я прочла полное издание его дневников – «На плахе Таганки» и поразилась: мы словно в разных театрах работали. Я столького не замечала! И слава Богу: там есть слова Любимова обо мне, которых я не слышала и не хотела бы слышать… Достала свои дневники и перечитала – я пишу телеграфно, в стилистике, что ли, записных книжек Блока: мама приехала… мама уехала… от тети пришло письмо… Хотела расшифровать их, пока что-то помню. И поняла, что помню совсем другое, не имеющее почти никакого отношения к «жизни театра». Я предаюсь воспоминаниям редко – и столь же редко думаю о будущем.
– А есть у вас воспоминания, на которых вы можете отдохнуть душой? Или они, наоборот, вас угнетают?
– Я не тащу за собой свое прошлое. Оно отдельно от меня. Воспоминаниям я предаюсь исключительно по просьбам корреспондентов, интересующихся, как я стала актрисой.
– Считается, что актеру полезно гуманитарное образование. Каково вам с техническим?
– Экономический факультет МГУ – это только кажется, что он связан с математикой, точным учетом… Политэкономия – даже советская – это наука о динамике общества. О циклах его развития. О механизмах перемен. Полит-экономия дала мне очень многое.
– Например?
– Например, четкое и антимарксистское понимание, что великие общественные сдвиги происходят не по экономическим или производственным, а по иррациональным причинам. И не зависят ни от материальных причин, ни от человеческой воли.
– Таганка началась в оттепельное время как театр соцпротеста, на грани плакатности. Сегодня время далеко не столь гармоничное, – а протеста не наблюдаем вовсе…
– Потому что не наблюдаем и общественного мнения.
– Почему?
– Для общественного мнения нужно общество. Оно не успело устаканиться: элита, формирующая его, не наросла. В 70-е это мнение во многом формировалось театром. Актер был фигурой двойственной – с одной стороны, представителем «эскюсства», а с другой – послом зрительного зала, выразителем чаяний… Театр был формой публичного высказывания. А если актер еще и позволял себе некое подобие общественной позиции, хотя бы пассивной – не подписывал всякую дрянь… Тогда он становился властителем дум и законодателем мод. Перестройка спутала все карты, уничтожила прослойку, ходившую в театры, и снизила статус властителя дум. Властитель передвинулся в подполье, а театр стал развлекать. Сегодня это заканчивается. Нужно еще года два… Если, конечно, стабильность сохранится – в чем я сомневаюсь.
Что касается отсутствия новой театральной эстетики, то это ведь тоже дело циклическое. Цикл примерно двадцатилетний. Иногда вмешиваются непредсказуемые обстоятельства – вроде революции: к 17-му году Художественный театр был в кризисе. Революция вдохнула в него новую жизнь – появились пьесы Булгакова, Иванова. Потом настала советская канонизация, и окончательное превращение МХАТа в музей отсрочилось. 20 лет просуществовал Театр на Таганке, и к концу 80-х он тоже был на пороге радикальных перемен… Тут вторглась перестройка и опять спутала карты: русский театр в конце 70-х начинал искать новое, и неизвестно, как бы все повернулось… Могли быть интересные варианты. Они и будут, но с опозданием.
– Ну хорошо: идет стабильность, жизнь успокаивается… Откуда же эта усиливающаяся тошнота?
– Нас накрывает волной сильного разочарования. Мы избавились от советского дуболомства, но вместо него набрали худшего, что есть в Европе. И вместо тупости и пошлости советской страдаем от западной. Самое отвратительное «от них» помножено на родную агрессию – в разобщенной стране она естественна.
Я вожу машину с 69-го и отлично понимаю все про человека по манере его вождения. Москва занята бешеным самоутверждением – всюду локти, локти. Когда начались банкеты и презентации, я эти локти почувствовала с особенной остротой: люди ели – и одновременно держали оборону. Нечто подобное наблюдаем мы и сейчас, в масштабе страны.
– А нет ли у вас ощущения, что советский проект был ориентирован на сверхчеловека, на сверхъестественное усилие? А сегодня мы топчемся на гноище, ничего от человека не требуем, потакаем худшему в нем …
– Ну, на сверхчеловека был ориентирован и фашизм. Вот поздний Ницше, уже на грани безумия, от сверхчеловечности отошел. Его опять стало привлекать сострадание… Раскаяние… Может, уже заглядывая в бездну, он понял, чем сверхчеловечность грозит. Вот это устремление к точке НАД человеком – оно русской культуре не очень свойственно, она как-то все больше двигалась вглубь. И вместо культа сильной личности формировала культ слабой – сомневающейся… Не думаю, что «советский проект» был здесь органичен.
– Для интеллектуалки вроде вас любовь всегда – унижение. Как это, я, такая умная – и от кого-то завишу?
– По молодости я так думала. Это было то, чем я не владела, вроде наваждения, – и я хотела, чтобы это скорей прошло, как болезнь. Потом научилась справляться. Почему это должно быть унижением для меня, если не было унижением для Ахматовой? Ахматова страшно мучилась, заболела раком кожи – после того, как ее оставил Пунин, полюбивший другую. Ее челка в конце 30-х прикрывала изуродованный болезнью лоб… Так же зависела она от Гаршина, который тоже ее бросил, – ее, Ахматову! Она не стеснялась зависимости – что уж мне… А сейчас это меня и не волнует почти.
– Альянс актрисы и драматурга считается идеальным. В вашем случае это так? Владимир Валуцкий – сценарист первого ряда…
– У нас раздельное хозяйство в этом смысле. Вместе мы работали на единственной картине – «Повесть о неизвестном актере».
– Но ваши черты – почти во всех его героинях! В той же «Зимней вишне»…
– Да совершенно это не я – что возлюбленная героя, что его жена… Эти роли мне не предназначались. «Зимняя вишня» задумывалась другой, более жесткой историей. То, что она породила шквал подражаний, – следствие известной мелодраматичности, а сценарий-то писался для Ильи Авербаха, с которым мы дружили.
Я вообще не сторонница работы с друзьями и родственниками. Это портит отношения.
– Но ведь поймет по-настоящему только коллега…
– Жить лучше с человеком своего или близкого цеха, а работать отдельно.
– У вас никогда не было обиды, что вы родились именно в России?
– Под горячую руку, в раздражении, которое я стараюсь все-таки сделать точечным и побыстрее о нем забыть, я произношу про себя пушкинскую формулу: «Черт меня догадал родиться в России с умом и талантом…» Но стоит мне пожить на Западе – и я понимаю: нет, все правильно. Где родился, там и пригодился. Над каждой страной – свой энергетический купол. Я его вижу, и купол над Россией – не худший. В сознании ее жителей остаются только шедевры, вдохновленные Богом. Энергетика России положительна, ее искусство человечно – у нас невозможен Беккет. Хотя и считается, что он вырос из Чехова.
Впрочем, я смотрела когда-то пьесу Беккета, где родители и сын живут в мусорных баках, – недавно с ужасом поняла, что и сама живу в мусорном баке. Мое пространство страшно захламлено. Я завидую одной подруге, сделавшей евроремонт и установившей в квартире культурную, просторную пустоту. Оставь меня кто-нибудь в такой квартире…
– ...вы с ума сойдете.
– Я ее тут же захламлю, как и это мое жилище. Расставлю и разложу какие-то блокноты, чашки… Мне самой не нравится так жить. Но в другое пространство я не вписываюсь.
– Вы сыграли у Муратовой в «Настройщике». Картина блестящая. Почему прежние фильмы Муратовой дружно принимали в штыки, а эта всех так умилила?
– Честно скажу: в этом есть заслуга моей героини. Муратова предполагала персонажа более карикатурного, провинциального, со смешной прической… А я играла женщину из соседнего подъезда. У меня не было с Муратовой прямых столкновений на картине, если не считать одного спора из-за прически. Я просто, не споря, сделала роль так, как хотела.
– Вам не кажется, что кино сегодня должно быть жестоким? Иначе оно просто не пробьет зрителя, заросшего броней?
– Жестоким? Нет. Искусством надо заниматься не ради зрителя – пробить его, потрясти, изменить, – а ради себя. У меня иначе не получается. Публика никогда не любила меня. На сборных концертах Таганки на гастролях мои номера не пользовались успехом. Я могу держать зал одна, но в ансамбле проигрываю. Это – одна из причин моего ухода из театра. Я сейчас предпочитаю либо монологи, либо работу в документальном кино. Мы закончили фильм о Марии Федоровне, матери последнего русского царя. Это было чрезвычайно увлекательно – и никто не мешал мне…
На сцене я не думаю о зрителе. Надо играть для себя и Бога, как в греческом театре, где единственный зритель и критик – Дионис.
На концертах мне не мешают звонящие в зале мобильники. Это зрителям они мешают. Мне – нет.
– Трудно актеру без своего репертуарного театра?
– Молодому актеру он желателен. Когда на твоих глазах над ролью работает Смоктуновский – это что-то дает, согласитесь. Репертуарный театр дает возможность проследить динамику долго живущего спектакля: я 10 лет играла с Высоцким в «Гамлете». И видела, как менялась его игра: от страшного надрыва первых спектаклей – к абсолютному внутреннему спокойствию позднего «Гамлета». Иное дело, что спектакль был ему труден чисто физически – непрерывные монологи…
– Почему он и прибегал к допингам, в том числе наркотического свойства.
– Это сейчас преувеличено, и не в этом было дело. Думаю, эта его болезнь – как и предыдущая, пьянство, – была ему нужна для другого. Эта зависимость формировала чувство вины. А оно позволяло играть с особенной трагической силой.
– Есть сегодня в Москве театр, во главе которого – настоящая личность?
– Остатки. Театры Любимова, Захарова, отчасти Анатолия Васильева. Театр Васильева нравится мне меньше, чем сам Васильев, – и он тоже существует не для зрителя. Это именно школа – «Илиаду», скажем, смотреть непросто. Но она и не для просмотра, а для того, чтобы артисты учились осваивать гекзаметр при помощи ушу…
– Думал, вы назовете студию Фоменко.
– Фоменко – не тот хозяин театра, о котором вы спрашиваете. Он вовремя сумел опереться на учеников, как бы раствориться в них. Но я не считаю этот театр эталонным: там свои проблемы. Просто подобрался отличный курс, сейчас все они уже взрослые люди… Для кино – эти актеры идеальны. Но у меня претензии профессионального свойства: голоса по-настоящему не поставлены, на большой сцене всё теряется. У студии Фоменко есть обаяние молодости, домашности – но это очень камерное.
– Кто-то из современных артистов внушает вам уважение или надежды? У кого есть настоящая техника?
– Техника есть почти у всех, это самое обидное. Стало трудно отличить артиста от имитатора – некую сумму технических приемов набрали все. Но большинство играют «себя в предлагаемых обстоятельствах». А это неинтересно. Надо играть дистанцию по отношению к герою – умение увидеть его со стороны, целиком, отстраниться, что ли… То ли у людей не хватает опыта, то ли – элементарно времени.
– А есть режиссер, с которым вы хотите работать? Которому готовы сказать: «Давайте что-нибудь поставим для меня!»
– Я не очень люблю работать. Я люблю лежать на диване с книжкой. И мне трудно себе представить – как это, я специально ищу режиссера, подхожу к нему и предлагаю трудиться?
– Как отметите юбилей?
– Никогда не справляю дни рождения. На этот раз убегу в круиз. Стараюсь не участвовать в спектаклях, приуроченных к моему дню рождения. Только раз мне не удалось отвертеться – уже напечатали программки с календарным поводом. «Вишневый сад». Я уже не знала, куда бежать, – и вдруг в день спектакля у меня пропал голос. Так я и не сыграла.
– Вы всегда отлично держите себя в руках – а вообще нервность полезна актеру?
– Очень полезна. Это же эмоциональная подвижность, актеру надо бросаться в крайности, стремительно переходить от слез к смеху – а для того нужна размягченная психика. Это доводит и до сумасшествия, но с ума сходят и абсолютно спокойные люди. Нервозность не самая большая плата за талант.
– Вас трудно узнать на улице. Вы этому рады?
– Да, я сильно меняюсь даже в зависимости от настроения. Сегодня одно, завтра другое – соответственно и другое лицо. Один покойный критик писал, что мое лицо – как холст: что захочешь, то и нарисуешь. Я живу в этом доме давно, часто прохожу мимо консьержки – и она не узнает меня! Только спрашивает: вы к кому? К Демидовой? Она дома… Один раз я не выдержала: почему вы не узнаете меня?! Она сказала, что я очень сильно меняюсь, – и я восприняла это как серьезный комплимент.
– А внутри вы меняетесь в зависимости от возраста?
– Люди вообще склонны меняться, но чисто внешне. Внутренне человек неизменен, насколько я могу судить – по крайней мере о себе… У меня те же словечки, те же оценки, меня бесят или радуют те же вещи… И Россия мало меняется – там, в глубине.
– С помощью актерского опыта вы можете определить, насколько врет тот или иной политик?
– Могу, а смысл? Я не думаю о политике – не в ней дело. Всю жизнь воспринимаю ее боковым зрением.
– Вы хорошо владеете собой?
– Думаю, да.
– Это трудно? Вам аукается это насилие над собой?
– Да нет почти никакого насилия. Я общаюсь с очень небольшим количеством людей. Неприятные мне люди составляют в этом кружке ничтожное меньшинство. Я уже могу себе позволить не нравиться тем, кто не нравится мне.
– Насколько соответствует истине легенда о вашем аристократическом происхождении?
– Легенда есть, но я ничего не знаю достоверно. Отца посадили в 32-м. Он вернулся, родилась я. В 41-м он ушел на фронт и в 44-м погиб. Я помню о нем, только как иду к нему, делаю первые шаги. Мне был год. Это помню четко – наверное, он очень меня любил, радовался, что я иду к нему, и мне хотелось ему показать, как я хожу. Это помню совершенно отчетливо. Еще – как я обнимаю его и мы вместе скатываемся с горы на лыжах. Помню восторг.
– Что вас сейчас увлекает, помимо кино и театра?
– Мне на Икше, где у нас дача, подарили цветочные грядки. И оказалось, что цветоводство по изощренной сложности не уступает актерскому делу.
– Вы отслеживаете людей, их манеры, привычки, все кладете в копилку, чтобы использовать при случае. Это должно выматывать…
– Я могу показать человека. Но интересно не это. Мне всегда удавалось ставить себя на чужое место. Это моя игра. Даря книгу другу или подруге, я почти всегда сначала читаю ее их глазами – и всегда угадываю, что их привлечет… Это не выматывает.
– Это тоже актерское?
– Это было еще до всякого актерства. Может, я потому и пошла в театр, что умею превращаться в других.
| Патрисия Каас: Три алмазных статуса Посетило:9935  |
Прима-балерина Мариинского театра Посетило:13995  |
Алиса Фрейндлих: Тайна всеобщей любимицы Посетило:12560  |
