ВЫДОХИ И ВДОХИ АРКАДИЯ АРКАНОВА

Разрешите представить: Арканов Аркадий Михайлович. По образованию – врач, по опыту работы – писатель-сатирик. Еврей. Интеллигентен, элегантен, подтянут, носит пижонские очки с затемненными стеклами.

– Аркадий Михайлович, почему выразительную фамилию Штейнбок вытеснила банальная – Арканов?

– В 1964 года мы с Гориным заменили свои естественные фамилии на неестественные: сначала взяли себе псевдонимы, а потом превратили их в фамилии. Мера была вынужденная: например, в платежной ведомости значилась фамилия Штейнбок, а произведение выходило под фамилией Арканов – приходилось самому себе писать доверенности. Но эта причина, конечно, не главная... Когда-то мы с Гориным по заказу юмористической радиопередачи «С добрым утром!» сделали интермедию «Зеленый патруль» – речь шла о варварском отношении к зеленым насаждениям. В конце программы должны были прозвучать фамилии авторов. Редактор – замечательная, к слову, женщина – Наташа Сухаревич, сказала: «Ребята, никто не пустит в эфир Аркадия Штейнбока и Григория Офштейна. Придумайте себе псевдонимы». Со мной было просто: с детства меня называли Арканом. Гриша немного подумал и сказал: «Мне нравится фамилия Горин». Так и родились Горин с Аркановым. Года через два Гриша задним числом расшифровал свой псевдоним: Григорий Офштейн Решил Изменить Национальность.

– Как все просто...

– Чего уж тут сложного... Еще раз повторяю: акция была вынужденной: и сегодня у творческого человека с ярко выраженной еврейской фамилией вряд ли существует большой шанс «выжить». Конечно, псевдоним не спасал от главного: национальность в паспорте осталась прежней. Кстати, по тем временам можно было менять имя, фамилию, а вот национальность и отчество – нельзя. Горин остался Григорием Израилевичем, а мне легче: отец и в паспорте Михаил.

– Он ведь сидел?

– Да, но не за политику: отцу «налепили» какие-то финансовые нарушения. Хотя, насколько я его знаю, человеком он был очень честным... Папе повезло: его упрятали немножко раньше «положенного», потому он не попал под общую косу: выпустили в тридцать восьмом – именно в то время, когда началась главная «посадка». Больше не сажали, но с работы уволили. Случилось это после войны, еще при жизни Сталина. Папа работал агентом по снабжению в системе Дальстроя и Норильскстроя, часто ездил в длительные командировки – использовал возможность заработать: на Севере больше платили... В очередную командировку он взял посылку для одного из политзаключенных. Передал, и кто-то мгновенно «стукнул». Вернувшись домой, отец узнал, что уже не работает агентом по снабжению...

Начались тяжелые годы. Ежедневно в пять утра папа уезжал в Подольск, где устроился на завод инженером, возвращался поздно вечером. Когда мать уходила или на работу, или в институт (хотела получить образование), она оставляла нам с младшим братом по стакану молока и по кусочку черного хлеба. Мне было десять, двенадцать, тринадцать лет, а брату все время – меньше. Я быстро выпивал молоко, съедал хлеб, братишка же свой кусочек припрятывал за спиной и потом дразнил меня. Все это было давно...

Лучшие дня

Лучший «рок-голос» 80-х Посетило:8627

Джем Мэйс - Отец современного бокса Посетило:8493

Юрий Яковлев: 'В кино я гость, в театре я на равных' Посетило:5968

– Почему многие врачи идут в писатели?

– Среди врачей много творческих людей... И потом, думаю, литература тесно связана с медициной, которая дает писателю множество дополнительных импульсов, будоражащих творческое начало. Любая человеческая «акция»: гнев, печаль, сладострастие, агрессия – имеет ярко выраженный медицинский субстрат.

Почему происходят, скажем, жуткие семейные конфликты, возникающие на совершенно банальной основе, – назовем ее условно «суп недосолен»? За счет того, что природные биологические процессы, владеющие человеком, полностью его порабощают. Почему некто становится вдруг агрессивным? Происходит резкий выброс адреналина в кровь, а у бедняги кора головного мозга развита недостаточно, чтобы подавить необоснованные приступы гнева. И человек, считающий себя самостоятельным и даже великим, в глазах окружающих становится похожим на жалкого робота...

Я обожаю то, что принято называть научной фантастикой (никакая это не фантастика, а, скорее, литературный способ, который можно назвать сюрреализмом. Но, поскольку у нас сюрреализм всегда считался ругательством, то и пришлось выдумать другой термин). Да, так в одном из американских рассказов описывается обычная бытовая ссора мужа с женой. В какой-то момент муж не выдерживает, собирает свой чемоданчик и намеревается навсегда уйти из этого дома. Полный решимости, делает несколько шагов и ...падая со стола, разбивается вдребезги... Речь шла о двух роботах, которым показалось, что они самостоятельные, а происходило все на столе под наблюдением людей.

– И это все – о нас.

– Ну конечно... Веду к тому, что врач ближе к пониманию внутренних человеческих проблем, а если это свое понимание он может еще и описать, – прекрасно.

– Подобное касается и патологоанатомов? Кажется, это ваша острота: «Шесть трупов обмыл – седьмой мой»?

– К сожалению, не моя: народная. Правда, я ее позаимствовал и использовал в своем произведении. Поскольку автор неизвестен – почему бы и не взять?

– «Гостиничную» шутку тоже позаимствовали?

– Нет, эта – моя собственная. Приехали мы в Петербург на церемонию «Золотого Остапа», поселились в гостинице, я начал ко всем приставать: «Ты в каком номере?» – «В пятьсот двадцать восьмом». – «А ты?» – «В таком-то». Всех опросил и говорю: «Что ж такое за невезение? Кто – в пятьсот двадцать восьмом, кто – в пятьсот тридцатом, кто – в семьсот восьмидесятом... Один я – в триста двадцать первом». Окружающие это нормально восприняли и даже стали потом повторять. Мне было очень приятно.

– У меня сомнений в вашем остроумии никогда и не возникало, но… Сами рассказываете зрителям историю, как один человек в Америке вас узнал и отцу своему представил: «Знаменитый писатель Арканов». А на вопрос старика, что знаменитый писатель написал, ответил: «Я знаю?»... Аркадий Михайлович, многие ли знают, что именно написал знаменитый писатель Арканов?

– Нет, очень немногие. Кто-то по телевизору видел, кто-то что-то читал, а так... Поверьте, я абсолютно не обольщаюсь по поводу своей популярности. Более того, я счастлив, что существуют люди, которые помнят мой роман «Рукописи не возвращаются».

– Когда-то в «Юности» читала.

– А он больше нигде и не печатался... Так вот, я счастлив, когда люди уже не моего поколения, а сорокалетние, прочитавшие пятнадцать-двадцать лет назад «Рукописи не возвращаются», встречают меня и говорят: «Аркадий Михайлович, это произведение у нас было культовым: мы наизусть цитировали фрагменты». А недавно одно издательство предложило мне продолжить сюжет: всех героев, дав им возможность прожить два десятилетия, поместить в сегодняшние обстоятельства и посмотреть, что из этого получится. Мне идея страшно понравилась – и я ее с удовольствием воплощу... Что же до всеобщей популярности – повторяю: я на нее не претендую.

– С другой стороны, на отсутствие ее вам, вроде бы, грех жаловаться.

– Если сравнивать творческого человека с айсбергом, то полезно помнить: у айсберга на поверхности – только тридцать процентов. Две трети – в глубине. Глубинную часть айсберга никто не видит: все замечают лишь то, что на поверхности. Так вот, сверху у меня – телевидение, эстрада, какие-то шутки, публичные выступления и так далее. А глубинное остается в глубине.

– А еще что у вас там?

– Там у меня совсем другая начинка.

– Тщательно ее прячете?

– Вовсе нет. В девяностом году у меня вышла большая книга «Все». Там как раз все правильно соблюдено: 70% того, что я называю «глубинной частью», а 30% – общеизвестного, всем видного и доступного, предназначенного в основном либо для устного воспроизведения, либо для легкого прочтения. Остальное – рассказы, повести, романы, пьеса «Рондо», за которую в принципе я готов отдать все остальное написанное... Поверхностное, естественно, более известно. Ведь эстрадных артистов, музыкантов, певцов знают лучше, чем классика-скрипача, оперного певца или литератора. Ничего не поделаешь: таков закон жизни.

– Утверждаете, что не претендуете на всеобщую популярность. В то же время тесно сотрудничаете с Игорем Крутым, в результате чего выходит диск «Крутой Арканов – Арканов Крутой»...

– Все предельно просто. Я принадлежу к категории людей, которым совершенно плевать, как расценят окружающие тот или иной мой поступок, тот или иной рывок вправо или влево, вверх или вниз. Поэтому я всегда делаю то, что мне представляется в данный момент интересным. Мне, понимаете?

Скажем, я очень люблю и хорошо знаю музыку, она – фон всей моей жизни. Думаю, что петь так, как поют многие наши исполнители, мягко говоря, несложно. А уж если посвятить этому всю жизнь, не говоря о средствах, – можно легко обойти других на повороте. Мне показалось интересным записать компакт-диск с Игорем Крутым. Я сочинил тексты ко всем песням и сам их исполнил. При этом не заработал ни копейки.

– То есть?

– А зачем? Я ведь не собирался извлекать из этого проекта (невероятно модное сейчас в России словечко) материальную выгоду. Если бы я в свое время поставил перед собой цель стать эстрадным певцом, поверьте: зарабатывал бы себе на пропитание исключительно этим жанром. Но цели такой я не преследовал, а диск этот выпустил исключительно для собственного удовольствия. Не занимаюсь никакой «раскруткой», а те несколько сотен экземпляров, которые Крутой выдал мне в качестве гонорара, с радостью раздариваю. И, знаете, вижу, что огромное количество людей моей работой удовлетворено.

– А вы сами?

– Прекрасно знаю, какая из песен хорошая, а какая плохая. Но, не скрою, приятно, что даже порыв, совершенно мне не свойственный, получил какой-то отклик.

– Вам свойственны несвойственные вам порывы?

– Мне всегда было интересно попробовать что-то новое. Двадцать лет назад приятель-режиссер вдруг пригласил меня сняться у него в картине. Ну и что? Разве я снимался в этом фильме, скакал там на лошади, чего раньше не делал, для того, чтобы доказать всем, какой я великий актер? Да нет же – просто захотелось попробовать. И от того, что в итоге получилось, не стыдно – не хуже, чем у других, а по некоторым параметрам даже лучше, – от этого я получил удовлетворение. Сам себе доказываю – больше никому... В том числе, когда пишу какой-то рассказ – в настоящем, литературном понимании этого слова.

– Бывают и другие «понимания»?

– Рассказ, написанный для эстрады, и рассказ, написанный литературным стилем, – два разных произведения, по разным законам создаваемые. Литература пишется для того, чтобы ее читали «глазами» – индивидуально, а не вслух. Рассказ же, написанный для эстрады, рассчитан на коллективное прослушивание и на получение немедленной ответной реакции в виде смеха зрительного зала.

– Да, Жванецкого трудно читать «глазами».

– Вы правы. Читая тексты, все равно слышите его интонации. А если вы дадите прочитать это человеку, который не знает Жванецкого, – ему вряд ли будет интересно. Говоря подобное, я, разумеется, не снижаю «стоимости» Миши как блистательного литератора в самом высоком смысле слова. Но это – особый жанр...

Скажем, меня больше греет «чистая» литература. Когда я начал говорить о рассказе в литературном понимании слова, это и имел в виду. Хемингуэй, которого я почитал и боготворил, почитаю и боготворю до сих пор (несмотря на то, что отношение к нему менялось неоднократно и уже докатились до того, что чуть ли не в графоманы его записали), когда-то сказал: «Человек, написавший за всю жизнь хотя бы один стоящий рассказ, может считать себя настоящим писателем».

– Кому вы адресуете свои рассказы?

– Конечно, не всему человечеству. Думаю, каждый писатель имеет свою аудиторию, которая представляет собой некую модель части общества. Неважно, сколько человек насчитывает данный круг, возможно, это – любимая женщина, компания друзей или недругов, но подсознательно вы рассчитываете на реакцию именно своей собственной аудитории. А иногда вдруг выясняется, что написанное вами интересно не одному только вашему кругу: подобных кругов, как подобных треугольников в геометрии, оказывается в обществе много. И углы, под которыми вы написали произведение, в обществе абсолютно такие же. Просто количественно стороны другие: вы имели в виду маленький треугольник, а общество живет по тем же законам, только в огромном подобном треугольнике. И тогда у вас возникает много читателей. Но, как правило, вы вынуждены выписывать маленькие треугольники – следовательно, количество откликов будет меньшим... Ну и что? Если ваш рассказ поразил хотя бы одного человека и вернулся к вам в виде отклика – значит, вы написали его не зря.

У меня был рассказ, о котором я почти забыл. И вдруг получаю письмо от читательницы из Новокузнецка, которая случайно наткнулась на этот рассказ двенадцатилетней давности. Она описывает всю свою жизнь, сообщает, что была на грани самоубийства, а дальше пишет: «Я благодарю вас: рассказ так меня взволновал и так перевернул, что я поняла всю глупость своей идеи ухода из жизни».

– Дорогого стоит.

– Очень дорогого стоит. Именно в таких случаях и понимаешь, что существуешь не зря.

– Вам – шестьдесят пять. Наверняка задумывались: что останется?

– Откуда я знаю? Даже не хочу рассуждать на эту тему... Если вы думаете, что участие в «Белом попугае» хоть однажды вызвало у меня ощущение того, что именно этим буду «любезен я народу», то глубоко заблуждаетесь... О чем вы говорите? Представим себе ситуацию, при которой мое лицо напрочь исчезло с телеэкрана, – да через полгода меня забудут к чертовой матери!..

– Теперь, думаю, заблуждаетесь вы. Забудут раньше: месяца через три.

– Ну, я беру идеальный вариант... Забудут, конечно, и отношусь я к этому совершенно спокойно... Понимаете, жизнь протекает в нескольких ипостасях. Кроме главного дела, «которому служишь», существует повседневная пахота, позволяющая нормально существовать: не побираться, не нищенствовать, не унижаться... Много лет назад Вася Аксенов, садясь в свою зеленую «волгу» (немыслимая по тем временам роскошь), сказал мне: «Аркадий, пора, наконец, понять, что бедным и нищим быть стыдно». Я раньше так не считал – мне была милее некая гордость разоренного дворянства. Тем не менее опыт дальнейшей моей жизни говорит: ничего хорошего в бедности нет. Она, может быть, не постыдна, но унизительна страшно. Каждый твой шаг и каждое, даже самое мелкое, желание зависят от огромного количества ничтожных людей, преимущество которых перед тобой состоит лишь в том, что они материально стоят на одну ступеньку выше (уже не говорю о ста ступеньках). Ничего противоестественного в желании существовать так, чтобы удовлетворять самые элементарные потребности, я не нахожу.

– Что подразумеваете под «элементарными потребностями»?

– Если мне кто-то скажет, что ему приятнее ездить в переполненном, зловонном, несмотря на все дезодоранты, транспорте, чем в собственной машине, – сочту этого человека лгуном или извращенцем. Если кому-то больше нравится летать экономическим классом, нежели первым, – он мазохист. Другое дело, что ставить во главу угла обязательный полет первым классом, стараться изо всех сил, лезть из кожи вон – пижонство. Если ты не в состоянии обеспечить себе полет первым классом – летай тем, которым можешь. Но то, что лучше жить в люксовом номере гостиницы, – неоспоримый факт.

– Лучше быть здоровым, но богатым.

– Сто процентов... Причем, повторяю: говорю сейчас о самом элементарном. В конце концов, любая машина имеет четыре колеса, сиденье и руль. И главное, что должна делать машина, – передвигаться. А уж передвигается ли она с максимальной скоростью двести километров в час или только восемьдесят, имеет значение только в одном случае: во время соревнований. Но если вам нужно доехать в условиях города из одного пункта в другой, – уверяю вас, достаточно и восьмидесяти километров. Поэтому человек, имеющий деньги на покупку обычной машины, не так уж сильно отличается от человека, покупающего себе «иномарку», инкрустированную бриллиантами: светофоры-то для всех одинаковые... Роскошество и пижонство меня совершенно не волнуют, но чувство собственного достоинства уязвляется, если человек вынужден отказываться от необходимых бытовых удобств. Вот тут и помогает приработок. В том случае, если ты не наступаешь на горло собственной песне.

– Например – песне, написанной совместно с Крутым.

– ...на которой, как мы уже выяснили, я не зарабатываю... Конечно, можно предложить свои услуги в качестве осведомителя ФСБ и получать весьма приличные деньги. Или, например, заняться рэкетом. Такие вещи – не для меня, но, если речь идет о деле, которое не противоречит твоим человеческим принципам, – почему бы не подзаработать? Вот и все.

– Нет, не все. Во время концерта вы все время что-то объясняете зрителям. Ликбез?

– Я всегда считал, что любая жизнь, любая наука, любое существование в обществе, любое искусство – не что иное, как игра по определенным, всем известным правилам. Поэтому, что бы я ни делал, всегда говорил: «Ребята, мы сейчас будем играть в карты – в “сочинский” вариант преферанса».

– По две копейки вист?

– Да хоть по сто рублей, но мы предварительно должны об этом договориться. То, что вы называете ликбезом, для меня – условия игры.

– Но меня, зрителя, подобное оскорбляет. Как говорит все тот же Михал Михалыч, «вот сейчас я пошучу». Почему надо опускаться до какого-то уровня, а не, наоборот, подтягивать зрителя до себя?

– Я как раз не опускаюсь, но считаю, что лишний раз объяснить человеку, по каким правилам я собираюсь играть, не мешает. Почти любая книга имеет предисловие или послесловие; сноски, список использованной литературы – автор таким образом предвосхищает возникновение лишних вопросов. На эстраде это тем более необходимо. Представьте себе артиста, выступающего на стадионе. Вы хотите меня убедить в том, что двадцать пять тысяч зрителей – сплошь Сенеки?

– Sapienti sat.

– Да, но мы вновь упираемся в определенные правила игры. Если вы вышли на публику не самого высокого интеллектуального уровня, то уж извольте – с кровью или без нее, унижаясь или нет – сделать так, чтобы у зрителей осталось о вас хорошее впечатление. Необходимо уважать людей, заплативших деньги, чтобы на вас посмотреть.

Есть другой вариант: собери десять человек, которым не надо ничего объяснять, и рассказывай им свои истории, сколько влезет. Но ведь в данном случае зритель пришел получить определенные эмоции от Арканова и Оганезова, от Хазанова или от Жванецкого. И не поймет этот зритель Жванецкого, если Миша начнет читать отрывок из своего серьезного романа... Аркадий Хайт как-то сказал: «Если ты вышел в жанре шута, так будь шутом: люди заплатили тебе именно за это». Я с ним совершенно согласен. Комфортно ли тебе в роли шута, стыдно ли – твои проблемы: отрабатывай. Не пытайся накормить публику пищей, которой она не ждет, даже если в зрительном зале присутствуют два человека, способных эту пищу переварить: не на них расчет. Хочешь читать свои рассказы из области иронической фантастики и психологии – сообщи об этом в афише. Но если от тебя ждут чего-то иного, – будь добр, соответствуй... Другое дело, если публика требует: «Арканов! Ну-ка сними штаны, задницу покажи».

– Покажете?

– Никогда в жизни – сколько бы ни заплатили. Кстати, знаю эстрадных писателей и актеров, которые снимают штаны перед публикой и при этом прекрасно себя чувствуют. Их личное дело. Я в данном случае отвечаю только за себя: этого никогда делать не буду. Но то, на что пришла публика, она от меня должна получить сполна, если, повторяю, это не входит в противоречие с моими принципами...

Знаете, что самое мерзкое? Когда публика тебя почему-то не принимает, и ты, выйдя за кулисы, говоришь: «Жлобы: ничего не понимают». Так не выходи на жлобов: они ведь не виноваты в том, что они – жлобы. Ты не имеешь права предстать перед залом рафинированным интеллигентиком, если пришли на тебя как на шута. Поэтому лучше лишний раз объяснить условия игры...

Мы с Оганезовым очередной «ликбез» затеяли: русскую литературу в ироничных песнях стилизовали. И вот в Доме литератора после исполнения песни «Настасья Филипповна» человек определенного толка встал и сказал: «Хватит издеваться над русской литературой!» Я понимаю, что он имел в виду: стоит Арканов, человек нерусской национальности, за роялем сидит Оганезов, человек нерусской национальности, и эти двое смеют ерничать по поводу сюжета великого Достоевского... Меня порадовало, что подавляющее большинство зала устроило «бунтарю» обструкцию и стало требовать, чтобы мы продолжали. Хотя, признаюсь, у меня возникло желание уйти: я такие удары не выношу... Тем не менее, выслушав всю эту гадость, я не полез ни в какие дебаты, а сказал: «Вы не поняли главного: мы не издеваемся над русской литературой, а боремся за нее. Просто делаем это не в лоб, а в ироничной и пародийной форме». Тогда он сказал: «Так надо предупреждать!»

– Убедили. Какова природа литературного процесса?

– ...Когда-то я попал внутрь гигантского синхрофазотрона, находившегося на профилактике. Часа полтора меня водили по его внутренностям, вышел я оттуда как какой-то баран, завидуя великим людям, которые во всем этом разбираются. И спросил у физика, доктора наук, как он в состоянии во всех этих технических премудростях разобраться. Он мне ответил: «Аркадий Михайлович, любая, даже сложнейшая, техника – не более чем условия игры, в которую человечество договорилось играть. А вот как вам, писателям, удается так манипулировать всего тридцатью тремя буквами и пятью тысячами слов, которые есть в запасе у нормального человека? Я эти слова расставлю таким образом, что они будут восприняты как сухая информация, лишенная эмоций, а вы расставляете их же так, что над вашими рассказами либо смеются, либо задумываются, либо плачут. Вот это вы мне объясните», – попросил физик, доктор наук.

– «И мне объясните», – попросил интервьюер.

– Все очень просто. Писатель создает произведение – выдыхает. Процесс прочтения, ответная отдача, – вдох. Если человек пишет «в стол», только выдыхая, – он задохнется... Кстати сказать, это – одна из причин, по которой я не могу сегодня сесть и переехать в любую другую страну, какой бы прекрасной она ни была. Я достаточно глубоко, как мне кажется, дышу на русском языке. В другой стране я некоторое время смогу выдыхать, но наступит момент, когда мне не хватит воздуха для вдоха... Пока есть возможность в любой момент сесть в самолет, перелететь в другую страну и жить там год или пять дней, потом перелететь еще куда-то, вернуться, не испытывая при этом никаких гонений, спрашивается: какой смысл в резких переменах?

Феликсу Камову, моему хорошему другу, живущему в Израиле, приписали фразу, которую он якобы произнес перед отлетом из Советского Союза: «В стране, из которой в любой момент можно уехать, можно жить». Я не исключаю, что в момент, когда процесс выдоха и вдоха у меня примет чисто биологический характер, когда я потеряю ощущение собственной востребованности – на любом уровне, даже на уровне «Белого попугая», – тогда перееду в Израиль или в Соединенные Штаты, приобрету квартиру или домик и стану биологически доживать в хорошей экологии, нормальном расположении духа, в приятных воспоминаниях. Но это будет уже доживание или, как говорят наездники, «доезжание».

– Доезжание?

– Когда наездники – имею в виду не жокеев, а тех, кто едет в каталках, – входят в последний поворот и выходят из него на финишную прямую, они уже понимают свое место в данном заезде. Если есть шанс выиграть, наездники высылают лошадь вперед и используют этот шанс. Но если ясно, что заезд проигран, наездники опускают хлыст, вожжи и дают лошади возможность доехать так, как она хочет... Я не исключаю, что свое «доезжание» проведу где-нибудь в другом месте. В Москве у меня не осталось никого: я один. Многие разъехались, главная женщина моей жизни умерла... У меня есть жена, я прекрасно к ней отношусь, но все равно корневой системы в Москве у меня не осталось...

– Грустное интервью получилось.

– А оно уже не принадлежит ни вам, ни, тем более, мне... Каждый сочиненный рассказ проходит у меня несколько стадий: зачатие, рождение, рост, отчуждение и уход – совсем, как ребенок. Сначала возникает мысль, ассоциация, порой – одно только слово. Если это во мне сидит долго – значит, оплодотворение произошло. Затем развивается «беременность». Идея набухает-набухает, наконец, рассказ созрел для того, чтобы его родить. Когда ты его записываешь, он, существующий в рукописи или в компьютере, еще твой, связан с тобой пуповиной. Как только ты его опубликовал, – пуповина перерезана: рассказ тебе больше не принадлежит.

Дальше про него говорят – «чудный ребенок» или «уродец», а некоторые советуют сократить финал, убрать лишний абзац. Никогда не соглашаюсь. Даже если понимаю, что абзац действительно лишний, – я же не могу ребенку подрезать уши или укоротить нос. Уж какой получился... А потом «ребенок» начинает от меня отдаляться, и, по мере того как взрослеет, то есть его читает все большее количество людей, он обретает совершенно новые свойства. Он уже не твой. Поэтому и говорю: все, что я написал, – уже не мое...

Лучшие недели

Сергей Танеев - биография, новости, личная жизнь Посетило:16714

Кто придумал анастезию? Посетило:13466

Фредди Меркьюри: Великий притворщик Посетило:9724