Лейбниц, Лем, Ленин

Похоронили Станислава Лема. Русский Интернет, главное обиталище самых преданных его поклонников, откликнулся многоголосным эхом: "Вот и все. Смежили очи гении". Возможно, пан Станислав действительно был гением. И критерий здесь скорее в масштабе личности, нежели чисто литературный. Тем более что без малого двадцать последних лет "сайн фикшн" он ненавидел, а на вопросы о своих романах раздражался. В литературе он прошел той же дорогой, что и другие яркие представители жанра: от поэтизации техники и социальных экспериментов к скепсису и, мягко говоря, нелестному мнению сначала о коммунистической утопии, а когда горечь настоялась - и о человеческом роде в целом.

Смешно гордиться, что лично разговаривала с Лемом. Кто только не разговаривал, особенно с появлением такого надежного информационного повода, как новое тысячелетие. Когда я уходила из лемовского дома, вдруг, уже на лестнице, он спохватился: "Я должен сделать официальное заявление: "Лем вам не почта. И нет у меня, как у теннисистки Штеффи Граф, автоматической машинки для проставления автографов. А то очень милая женщина из-за Дона написала: ах, какой я прекрасный! А в конце письма приписка: пришлите, пожалуйста, 500 долларов. И вообще в России знают, что Лем - философ? Вот немцы уже включили меня в одну энциклопедию, там мы идем друг за другом: Лейбниц, Лем, Ленин".

У нас Лема любили. Он - позволял. Знал русский с детства. Сам приезжал в СССР, встречался с учеными, пил коньяк со Стругацкими, ругался с Тарковским (с масштабом таланта которого Лем, кажется, согласился, только когда вышел "Солярис" Содерберга). Сегодня некоторые пишут, что его книги были глотком свободы в царстве тоталитаризма. У него и при жизни любили спрашивать, можно ли считать обращение к фантастике внутренней эмиграцией. Особенно если ты поляк и пережил репатриацию из родного Львова, а потом годы в Германии и Австрии после введения Ярузельским военного положения. Однако он, хоть и никогда не был коллаборационистом, не спешил причислять себя и к диссидентам. Лемовские расхождения с властью носили, как и у Андрея Синявского, характер скорее стилистический. Раздражали глупость, безвкусица, бездарность. В 50-х, говорят, когда пришло указание вырезать из Большой Советской энциклопедии статью о Берия, он просто отнес собрание обратно в магазин. Когда выяснилось, что глупость в отличие от советской власти непобедима, Лем вновь заговорил о желании эмигрировать, вот только куда, если даже на Марсе жуткий холод, нет ни воды, ни воздуха и единственное, что там можно построить, это очередной ГУЛАГ.

То интервью было для меня несчастливым. Вместо прогнозов - "будет все так же, только хуже", вместо воспоминаний - ностальгическое "а дают ли теперь икру в поезде Москва - Ленинград?". Ни тебе парадоксов, ни откровений: не футуролог, а Кассандра на пенсии. Впрочем, может, это и есть мудрость? И действительно, "знаясь с будущим в быту, / Нельзя не впасть к концу, как в ересь, / В неслыханную простоту"? Но сегодня мне лучше всего помнится, что Лема по-прежнему интересовало, что происходит у нас. Начиная от цен на газеты и заканчивая Чечней. И не только потому, что его в отличие от коллег всегда больше занимал человек, чем невиданные жители невиданных планет. Пушкин для Лема, разумеется, не шел ни в какое сравнение с Рильке, но он Пушкина перечитывал. Польские власти он поносил с большим сарказмом, но и нашим доставалось. Казалось, мы ему по-прежнему любопытны, пусть и проскальзывало в этом любопытстве что-то от естествоиспытателя. Но вот Лем умер, и что-то я не могу припомнить ни одного зарубежного мыслителя такого уровня, кто испытывал бы к нам столь искренний интерес.

Лучшие недели

Дэвид Блатт. Биография Посетило:11648

Универсальный игрок Посетило:4989

Анатолий Карпов: Шахматист удивительной силы Посетило:6184