Завтра выходит в свет двухтомник воспоминаний поэта, классика самиздата Наума Коржавина В соблазнах кровавой эпохи. В Москву на презентацию книги Наум Коржавин приехал из Бостона, где живет последние тридцать лет.
27.11.2005
- Как вы могли бы определить жанр ваших мемуаров?
- Я начал писать их очень давно, примерно в 80-м году. Мне мои друзья говорили, что я должен написать свое Былое и думы. У меня получились скорее думы и былое. Там есть подзаголовок Автобиографические эссе и очерки. Книга о том, что было с душами людей, со мной, с моим развитием. Тем более что сейчас это предается забвению. Люди говорят, сами не понимая о чем. Сейчас говорят, что было 70 лет коммунизма. Это не так. В одной из статей у меня есть формулировка: Под русским коммунизмом я понимаю власть коммунистической партии, существовавшей в России с середины 1917 года по середину 1935-го. А сталинщина - это результат коммунизма. Коммунизм - это было заблуждение, а в сталинщине заблуждения не было, был полный отказ людей от самих себя. Один германский коммунист сидел в гестапо, а потом в НКВД. У него потом спросили, где страшней. Он ответил: Били одинаково, но в гестапо меня били, чтобы заставить сказать правду, а в НКВД - чтобы заставить сказать неправду.
- Вы пишете, что когда читали свои стихи военного периода, то испытывали страх, что вам аплодируют не за поэзию, а за храбрость. Чего еще вы тогда боялись?
- Да ничего. Я понимал, что меня могут посадить, но это было абстрактно.
- А откуда появился ваш тогдашний образ - шинель, буденовка?
-Я был просто беспомощным мальчиком, который не умел организовать свою жизнь. Мне подарили шинель, и я ее носил. У меня были одни валенки, и других не было. И буденовку я носил, потому что у меня другой шапки не было. Никакой идейной подоплеки это не носило. 44, 45-й год - это было странное время, когда люди в декабре покупали мороженое, потому что оно продавалось без карточек и было имитацией какой-то еды.
- В тексте вы повторяете, что вы не политический борец и ваши выступления - акция сугубо поэтическая. Как же тогда получилось, что вы попали в запрещенные поэты?
- Вся поэзия была запрещена. Кто-то тогда острил, что у редакторов вкуса нет. Я говорил: У них есть вкус. Как только они видят сильную строку, они ее стразу вычеркивают.
- Вы в молодости находились под влиянием футуристов. Подражали им?
- Я подражал футуристам - не в творчестве, но мне нравилось скандалить. Я мог встать и задать какому-нибудь докладчику резкий вопрос. Меня заметил еще в Киеве Николай Николаевич Асеев, которой потом обо мне рассказывал в Москве. И когда я приехал в Литинститут, там уже многие про меня слышали. Меня вроде заметил Эренбург, хорошо ко мне отнесся, и я считал, что он меня помнит. Но он меня, оказывается, не запомнил (смеется), чего я, конечно, представить не мог - как можно меня забыть.
- Когда вас арестовали в 47-м, что вы почувствовали?
- Я не ждал, но надо мной нависало, я это чувствовал. Это делается просто: всех вокруг вызывают и допрашивают, но вас при этом не трогают. И люди начинают тебя избегать. Один, второй, третий при встрече говорят: Извини, старик, я сейчас занят, я бегу. Хотя тогда меня сажать было не за что. Даже мои стихи про Лубянку, про Сталина нигде не печатали. Тогда нельзя было сказать: Сталин прав. Это как у Салтыкова-Щедрина: Восхищение начальством есть образ мыслей, в самом названии которого допускается возможность и не восхищения оным. Воспретить. Обыватель должен трепетать. По этой причине меня и посадили. Так что я не испугался - я удивился, это было нелепо. Я, конечно, слышал про перегибы, теперь под это подпал я. Но вы не думайте, что я тогда сразу протрезвел - ничего подобного.
- Но с вами корректно обращались - не били, давали спать...
- Нет, меня не били, а когда однажды вызвали на допрос ночью, то потом позвонили, чтобы мне дали спать, и я спал днем. Меня не отправили, как многих, в лагерь, потому что меня абсолютно случайно спас один очень хороший человек. Он работал в МК партии помощником секретаря по пропаганде - Федор Алексеевич Медведев. Он меня опекал перед арестом. Однажды его вызвал секретарь и сказал: Вот товарищ с тобой хочет поговорить. А товарищ был начальник областного и городского управления МГБ Горгонов. Он говорит: Знаете такого-то?. Медведев отвечает: Знаю. - Что вы можете о нем сказать?. Тот говорит: Самое хорошее. - А вот смотрите, что он написал - и протягивает мое стихотворение. Федя посмотрел и спрашивает: А конец где? В этом стихотворении есть конец. - Откуда вы знаете? - У меня есть его стихи, я сейчас принесу" И Медведев принес их. Тот хотел их взять, но Федя говорит: Расписку давайте. А то раз у вас пропадают концы, то у вас все может пропасть. В результате я попал в ссылку. Что и спасло мне жизнь.
- Чем вы занимались в ссылке?
- Я пытался быть сапожником, но ничего у меня не получилось, и выжил я только потому, что родители присылали мне 300 рублей, а по тем временам это были нормальные деньги. Первое время МГБ выдавало нам хлеб. Мы жили в клубе, а потом поселились у местных жителей. Причем там была совершена провокация. В ссылку первыми прислали уголовников по статье 59-3. Их поселили, к ним отнеслись с доверием, потом они украли что могли и убежали. Поэтому когда пришел второй этап уже с политическими, то их встретили возгласом: Знаем мы вас! (смеется). Но тем не менее они поселились, а нас уже встретили вполне нормально. Потом уже одна моя приятельница слышала, как одна женщина кричала другим: Бабоньки, вы энтих не бойтесь. Это не воры, это хорошие люди, китриционеры.
- Вернувшись в Москву, вы заканчивали Литинститут уже в эпоху шестидесятничества, были другие настроения, другая эстетика. Вам удалось влиться в эту среду?
- Я считаю Аксенова очень талантливым, Гладилина, и даже у Евтушенко есть хорошие стихи, которые не политические совсем, но с этим поколением я был не очень близок. Моими друзьями были Слуцкий, Самойлов, Наровчатов. Но для серьезной поэзии эпоха начиналась очень трудно. Если бы у меня были деньги и силы, я бы издал антологию поэты военного поколения.
- То есть вы себя не относите к шестидесятникам. Ведь ваш сборник вышел в начале 60-х.
- Нет, да и Булат не шестидесятник. Это поколение начиналось еще до войны.
- Когда вам стало ясно, что оттепель кончилась, что жить в этой стране больше нельзя - нужно уезжать?
- После того как на письмо Солженицына отреагировали так, как отреагировали, я понял, что власть не контактна и делать больше нечего. Я уехал в состоянии пессимизма, а не оттого, что меня не печатали. Я подписывал письма, которые считал верными, но меня не увлекала диссидентская деятельность. Я не мог все время думать о том, что сказал Брежнев, и на это реагировать. Я уехал, потому что перестало хватать воздуха. Я больше не мог слышать голос советского диктора в репродукторе.
| Сара Бернар – первая суперзвезда Посетило:28859  |
Ирек Зарипов. Биография Посетило:24037  |
В этой жизни нужно быть солнцем Посетило:8814  |
